Кысь

Первое сообщение в теме :

АЗ

Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось,
проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол - для мышей, окно
заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом
морозный чистый воздух. Эх, и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат
белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят - не шелохнутся. Только
черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают. Бенедикт постоял, задрав
кверху русую бороду, сощурился, поглядывая на зайцев. Сбить бы парочку - на
новую шапку, да камня нету.
И мясца поесть бы неплохо. А то все мыши да мыши - приелись уже.
Если мясо черного зайца как следует вымочить, да проварить в семи
водах, да на недельку-другую на солнышко выставить, да упарить в печи, -
оно, глядишь, и не ядовитое.
Понятно, если самочка попадется. Потому как самец, его вари, не вари, -
он все такой же. Раньше-то не знали, ели и самцов с голодухи. А теперь
дознались: кто их поест, - у того на всю жизнь в грудях хрипы и булькотня. И
ноги сохнут. И еще волос из ушей прет: черный, толстый, и дух от него
нехороший.
Бенедикт вздохнул: на работу пора; запахнул зипун, заложил дверь избы
деревянным брусом и еще палкой подоткнул. Красть в избе нечего, но уж так он
привык. И матушка, покойница, всегда так делала. В старину, до Взрыва, -
рассказывала, - все двери-то свои запирали. От матушки и соседи этому
обучились, оно и пошло. Теперь вся их слобода запирала двери палками. Может,
это своеволие, конечно.
На семи холмах раскинулся городок Федор-Кузьмичск, родная сторонка, и
шел Бенедикт, поскрипывая свежим снежком, радуясь февральскому солнышку,
любуясь знакомыми улочками. Там и сям - черные избы вереницами, - за
высокими тынами, за тесовыми воротами; на кольях каменные горшки сохнут, или
жбаны деревянные; у кого терем повыше, у того и жбаны поздоровей, а иной
целую бочку на кол напялит, в глаза тычет: богато живу, голубчики! Такой на
работу не пешедралом трюхает, а норовит в санях проехаться, кнутом
помахивает; а в сани перерожденец запряжен, бежит, валенками топочет, сам
бледный, взмыленный, язык наружу. Домчит до рабочей избы и встанет как
вкопанный, на все четыре ноги, только мохнатые бока ходуном ходят: хы-хы,
хы-хы.
А глазами так и ворочает, так и ворочает. И зубы скалит. И озирается...
Ай, ну их к лешему, перерожденцев этих, лучше от них подальше. Страшные
они, и не поймешь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека,
туловище шерстью покрыто, и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по
валенку. Они, говорят, еще до Взрыва жили, перерожденцы-то. А все может
быть.
Морозец нынче, изо рта парок пыхает, и борода вся заиндевевши. А все
равно благодать! Избы стоят крепкие, черные, вдоль заборов - высокие
сугробы, и к каждым-то воротам тропочка протоптана. Холмы плавно сбегают
вниз и плавно подымаются, белые, волнистые; по заснеженным скатам скользят
сани, за санями - синие тени, и снег хрустит всеми цветами, а за холмами
солнышко встает и тоже играет радужным светом в синем небе. Прищуришься - от
солнышка лучи идут кругалями, поддашь валенком пушистый снег - он и
заискрится, словно спелые огнецы затрепетали.
Бенедикт подумал об огнецах, вспомнил матушку и вздохнул: вот из-за тех
огнецов и преставилась, сердешная. Ложными оказались.
На семи холмах лежит городок Федор-Кузьмичск, а вокруг городка - поля
необозримые, земли неведомые. На севере - дремучие леса, бурелом, ветви
переплелись и пройти не пускают, колючие кусты за порты цепляют, сучья шапку
с головы рвут. В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь. Сидит она на
темных ветвях и кричит так дико и жалобно: кы-ысь! кы-ысь! - а видеть ее
никто не может. Пойдет человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади:
хоп! и хребтину зубами: хрусь! - а когтем главную-то жилочку нащупает и
перервет, и весь разум из человека и выйдет. Вернется такой назад, а он уж
не тот, и глаза не те, и идет не разбирая дороги, как бывает, к примеру,
когда люди ходят во сне под луной, вытянувши руки, и пальцами шевелят: сами
спят, а сами ходят. Поймают его и ведут в избу, а иной раз для смеху
поставят ему миску пустую, ложку в руку вторнут: ешь; он будто и ест, из
пустой-то миски, и зачерпывает, и в рот несет, и жует, а после словно хлебом
посудину обтирает, а хлеба-то в руке и нет; ну, родня, ясно, со смеху
давится. Такой сам ничего делать не может, даже оправиться не умеет: каждый
раз ему заново показывай. Ну, если жене или там матери его жалко, она его с
собой в поганый чулан водит; а ежели за ним приглядеть некому, то он,
считай, не жилец: как пузырь лопнет, так он и помирает.
Вот чего кысь-то делает.
На запад тоже не ходи. Там даже вроде бы и дорога есть - невидная,
вроде тропочки. Идешь-идешь, вот уж и городок из глаз скрылся, с полей
сладким ветерком повевает, все-то хорошо, все-то ладно, и вдруг, говорят,
как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне там надо?
Чего я там не видел? Нешто там лучше? И так себя жалко станет! Думаешь: а
позади-то моя изба, и хозяюшка, может, плачет, из-под руки вдаль смотрит; по
двору куры бегают, тоже, глядишь, истосковались; в избе печка натоплена,
мыши шастают, лежанка мягкая... И будто червырь сердце точит, точит...
Плюнешь и назад пойдешь. А иной раз и побежишь. И как завидишь издали родные
горшки на плетне, так слеза и брызнет. Вот не дать соврать, на аршин
брызгает! Право!..
На юг нельзя. Там чеченцы. Сначала все степи, степи - глаза вывалятся
смотреть, - а за степями чеченцы. Посреди городка стоит дозорная башня с
четырьмя окнами, и во все четыре окна смотрят стражи. Чеченцев высматривают.
Не столько они конечно, смотрят, сколько болотную ржавь покуривают да в
палочку играют. Зажмет кто-нибудь в кулаке четыре палочки: три длинных, одну
короткую. Кто короткую вытянет - тому щелбан. Но бывает, и в окошко
поглядывают. Если завидят чеченцев, велено кричать: "Чеченцы! Чеченцы!",
тогда народ со всех слобод сбежится, палками в горшки бить начнет, чеченцев
стращать. Те и шуганутся подальше.
Раз так двое с юга подступили к городку: старик со старухой. Мы в
горшки колотим, топочем, кричим, а чеченцам хоть бы что, только головами
вертят. Ну, мы, - кто посмелей,- вышли им навстречу с ухватами, веретенами,
кто с чем. Что, дескать, за люди и зачем пожаловали.
- Мы, голубчики, с юга. Вторую неделю идем, совсем обезножили. Пришли
менять сыромятные ремешки, может у вас товар какой.
А какой у нас товар. Сами мышей едим. "Мыши - наша опора", так и Федор
Кузьмич, слава ему, учит. Но народ у нас жалостливый, собрали по избам кто
чего, выменяли на ремешки и отпустили их с Богом. После много о них
разговору было: все вспоминали, какие они из себя, да что за сказки
рассказывали, да зачем они к нам-то шли.
Ну, из себя они как мы, обычные: старик седой, в лаптях, старушка в
платочке, глазки голубенькие, на голове - рожки. А сказки у них были долгие
да печальные: хоть Бенедикт тогда мал был да глуп, но слушал во все уши.
Будто лежит на юге лазоревое море, а на море на том - остров, а на
острове - терем, а стоит в нем золотая лежанка. На лежанке девушка, один
волос золотой, другой серебряный, один золотой, другой серебряный. Вот она
свою косу расплетает, все расплетает, а как расплетет - тут и миру конец.
Наши слушали-слушали, потом:
- Что, дескать, значит слово такое: "золотой", и что - "серебряный"?
А они:
- "Золотой" - это вроде как огонь, а "серебряный" - как лунный свет,
или же, к примеру, как огнецы светятся.
Наши:
- А, ясно. Ну еще расскажите.
А чеченцы:
- Есть большая река, отсюда пешего ходу три года. В той реке живет рыба
- голубое перо. Говорит она человеческим голосом, плачет и смеется, и по той
реке туда-сюда ходит. Вот как она в одну сторону пойдет да засмеется - заря
играет, солнышко на небо всходит, день настает. Пойдет обратно - плачет, за
собой тьму ведет, на хвосте месяц тащит, а часты звездочки - той рыбы чешуя.
Наши:
- А не слыхать, отчего зима бывает и отчего лето?
Старуха говорит:
- А не слыхивали, милые, врать не буду, не слыхивали. А тому, правда,
многие дивятся: зачем бы зима, когда лето куда слаще. Видно, за грехи наши.
Но старик головой покрутил:
- Нет, - говорит, - на все доложно быть свое объяснение из природы.
Мне, - говорит, - один прохожий человек разъяснял. На севере стоит дерево
вышиной до самых туч. Само черное, корявое, а цветики на нем белые,
ма-а-ахонькие, как соринки. На дереве мороз живет, сам старый, борода за
кушак заткнута. Вот как к зиме дело, как куры в стаи собьются да на юг
двинутся, так мороз за дело принимается: с ветки на ветку перепрыгивает,
бьет в ладоши да приговаривает: ду-ду-ду, ду-ду-ду! А потом как засвищет:
ф-щ-щ-щ! Тут ветер подымается, и те белые цветы на нас сыплет: вот вам и
снег. А вы говорите: зачем зима.
Наши голубчики говорят:
- Да, это правильно. Это так, должно быть. А ты вот, дедуля, неужто не
боишься по дорогам ходить? Как же ночью-то? Не встречал ли лешего?
- Ой, встречал! - говорит чеченец. - Совсем близко видел, вот как вас,
к примеру. Вот слушайте. Захотелось моей старухе огнецов покушать. Принеси
да принеси. А огнецы в тот год поспели сладкие, тянучие. Я и пойди. Один.
- Как один? - опешили наши.
- А вот так! - похвастался чуженин. - Ну, слушайте дальше. Иду я себе,
иду, а тут стемнело. Не то, чтобы очень, а так, серенько стало. Иду это я на
цыпочках, чтобы огнецов не спугнуть, вдруг: шу-шу-шу! Что такое. Посмотрел -
никого. Опять иду. Тут опять: шу- шу-шу. Будто кто по листьям ладонью водит.
Я оглянулся - опять никого. Еще шаг шагнул. И вдруг он прямо передо мной.
Вот только что ничего не было, и вот уж он тут. Вот - руку протяни. И ведь
небольшой такой. Может, мне по пояс али по титьки будет. Весь будто из
старого сена свалян, глазки красным горят, а на ногах - ладоши. И он этими
ладошами по земле притупывает да приговаривает: тяпа-тяпа, тяпа-тяпа,
тяпа-тяпа... Ой, и бежал же я!.. Не знаю, как и дома очутился. Так моей
старухе огнецов и не досталось.
Тут детишки, которые слушали, просят:
- Расскажи, дедушка, какую еще нечисть в лесу видать.
Налили старику квасу яичного, он и начал:
- Был я тогда молодой, горячий. Ничего не боялся. Раз три бревна вместе
лыком обвязал, на воду спустил, - а речка у нас быстрая, широкая, - сел на
них и плыву. Право слово! Бабы на берег сбежались, крик, визг, все как
положено. Где же видано, чтобы человек по воде плавал? Это теперь, говорят,
бревно долбят да на воду спускают. Коли не врут, конечно.
- Не врут, не врут! Это наш Федор Кузьмич придумал, слава ему! - кричат
наши, а Бенедикт громче всех.
- Федор Кузьмич так Федор Кузьмич. Мы не знаем. Не ученые. Речь не об
том. Ничего, я говорю, не боялся. Ни русалок, ни пузыря водяного, ни
кочевряжки подкаменной. Я даже рыбку-вертизубку ведром поймал.
- Ну уж это... - наши говорят. - Это уж ты, дед, заврался.
- Правду говорю! Вот и старуха моя не даст соврать!
- Верно, - старуха говорит. - Было. Ой же я его ругала! Ведро опоганил,
сжечь пришлось. А новое ведь пока выдолбишь, пока продубишь да просмолишь,
да по три раза просушишь, да ржавью окуришь, да синим песком натрешь, -
все-то я рученьки пообломала, надрываючись. А ему, вишь, доблесть одна.
Потом вся деревня на него смотреть ходила. Кто и опасался.
- Естественно, - наши говорят.
Старик-то доволен.
- Зато, может, я один такой, - хвастает. - Чтоб вертизубку так близко
видеть, - вот как вас, к примеру, - и живым остаться. Что вы!.. Я богатырь
был. Силища! Бывало, ка-ак заору! Пузыри в окнах лопаются. А сколько я ржави
зараз выпить мог! Бочку усаживал.
А Бенедиктова матушка, - она тут же сидела, - губы поджала и говорит:
- А конкретную пользу вы из своей силы извлекали? Что-нибудь
общественно-полезное для коммуны сделали?
Старик обиделся.
- Я, голубушка, в молодые-то годы мог на одной ноге отсюда как вон до
того пригорка допрыгать! А не пользу. Я, говорю тебе, бывало как гаркну, -
солома с крыш валится. У нас все в роду такие. Богатыри. Вот старуха не даст
соврать: у меня если мозоль али чирей вскочит, - аж с кулак. Не меньше. У
меня, я тебе скажу, прыщи вот такие были. Вот такие. А ты говоришь. Да если
хочешь знать, у меня батя, бывало, голову почешет - с пол-ведра перхоти
натрясет.
- Да ладно вам! - шумят наши. - Ты, дедуль, про нечисть обещал.
Но дед, видно, не на шутку обозлился.
- Ничего говорить не буду. Приходят тут слушать... так слушай! А не
подъелдыкивай. Всю, понимаешь, мечту разворотила. Небось, из Прежних, по
говору чую.
- Это точно, - наши на матушку косятся. - Из Прежних... Давай, дедушка,
начинай.
Рассказал еще чеченец про страсти лесные, про то, как тропинки
различать: которые всамделишные, а которые - морок один, зеленый пар,
травяная кудель, волшебство и наваждение, - все приметы доложил; про то, как
русалка на заре поет, кулдычет водяные свои песни: поначалу низко так,
глубоко возьмет: ы,ы,ы,ы,ы, - потом выше забирает: оуааа, оуааа, - тогда
держись, гляди в оба, не то в реку затянет, - а уж когда песня на визг
пойдет: ййих! ййих! - тут уж беги, мужик, без памяти. Рассказал про лыко
заговоренное, и как его опасаться надо; про Рыло, что народ за ноги хватает;
и про то, как ржавь самую лучшую ищут.
Тут Бенедикт высунулся.
- Дедушка, а кысь видели?..
Посмотрели на него все, как на дурака. Помолчали. Ничего не ответили.
Проводили бесстрашного старика, и опять в городке тишина. Дозор
усилили, но больше на нас с юга никто не нападал.
Нет, мы все больше на восход от городка ходим. Там леса светлые, травы
долгие, муравчатые. В травах - цветики лазоревые, ласковые: коли их нарвать,
да вымочить, да побить, да расчесать, - нитки прясть можно, холсты ткать.
Покойная матушка на этот промысел непроворная была, все у нее из рук
валилось. Нитку сучит, - плачет, холсты ткет, - слезами заливается. Говорит,
до Взрыва все иначе было. Придешь, говорит, в МОГОЗИН, - берешь что хочешь,
а не понравится, - и нос воротишь, не то, что нынче. МОГОЗИН этот у них был
вроде Склада, только там добра больше было, и выдавали добро не в Складские
дни, а цельный день двери растворены стояли.
Что-то не верится. Ведь это ж каждый забеги и хватай? Это ж сторожей не
напасешься? Нас ведь только пусти: все разнесем до щепочки. А сколько
народищу передавим? Ведь и в Склад идешь, - глазами по сторонам зыркаешь:
кому что дали, да сколько, да почему не мне?
А и смотрим зря: больше положенного не унесешь. Да не очень-то на чужой
талан и зазевывайся: мигом тебе Складские Работники накладут тулумбасов-то
по шее. Получил, мол, свое, - и проваливай! Не то и положенное отымем.
Вот идешь из Склада с туесами, поспешаешь к себе в избу, нет-нет да и
пощупаешь в туесах-то: все ли мое тут? Может, недоложили чего? Али сзади кто
подкрался в переулке да и поживился, цопнул?
А бывает. Шла раз матушка со склада, а выдали ей воронье перо. На
перину. А оно же легкое, несешь, - будто и нет ничего. Пришла домой,
холстину отдернула, - батюшки-светы: пера нету, а вместо пера - говешки. Ну,
матушка в слезы, а отец хохотать. Ведь какой тать веселый оказался: не
только добро попер, а еще и выдумку учудил, да с подковыринкой: вот,
дескать, цена перу-то вашему. На-кося!
А объявилось перо у соседа. Отец его тягать: где взял? На торжище. На
что сменял? На валенки. У кого? Сосед начал не знать: да я что, да я ничего,
да я ржави упился, - что с него возьмешь. Так и отстали.
Ну что в Складе дают? Казенную колбаску из мышатинки, мышиное сальце,
муку из хлебеды, перо вот, потом валенки, конечно, ухваты, холст, каменные
горшки: по-разному выходит. Иной раз накладут в туесок запселых огнецов, -
где-то они там провоняли, так их и выдают. За хорошими огнецами самому идти
надо.
Вот в аккурат на восход от городка стоят клелевые леса. Клель - самое
лучшее дерево. Стволы у нее светлые, смолистые, с натеками, листья резные,
узорчатые, лапчатые, дух от них здоровый, одно слово - клель! Шишки на ней с
человеческую голову, и орешки в них - объеденье! Если их вымочить, конечно.
А то их в рот не возьмешь. На самых старых клелях, в глуши, растут огнецы.
Уж такое лакомство: сладкие, круглые, тянучие. Спелый огнец величиной с
человечий глаз будет. Ночью они светятся серебряным огнем, вроде как месяц
сквозь листья луч пустил, а днем их и не заметишь. Выходят в лес засветло, а
как стемнеет, все берутся за руки и идут цепью, чтобы не потеряться. А еще
чтобы огнец не догадался, что это, дескать, люди. Отрывать их надо быстро,
чтобы огнец не всполошился и не заголосил. А не то он других предупредит, и
они враз потухнут. Можно, конечно, и на ощупь рвать. Но не рвут. А ну как
ложных наберешь? Ложные, когда светятся, будто красный огонь сквозь себя
продувают. Вот такими-то - ложными - матушка в свое время и отравилась. А
так бы жить ей да жить.
Двести тридцать лет и три года прожила матушка на белом свете. И не
состарилась. Как была румяной да черноволосой, такой ей и глаза закрыли. Это
уж так: ежели кто не тютюхнулся, когда Взрыв случился, тот уж после не
старится. Это у них такое Последствие. Будто в них что заклинило. Но таких,
почитай, раз, два, и обчелся. Все в земле сырой: кого кысь испортила, кто
зайцами отравился, матушка вот - огнецами...
А кто после Взрыва родился, у тех Последствия другие, - всякие. У кого
руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры;
у иного гребень петушиный али еще что. А бывает, что никаких Последствий
нет, разве к старости прыщи из глаз попрут, а не то в укромном месте борода
расти учнет до самых до колен. Или на коленях ноздри вскочат.
Бенедикт иной раз допытывался у матушки: отчего да отчего был Взрыв? Да
она толком не знала. Будто люди играли и доигрались с АРУЖЫЕМ. Мы, говорит,
и ахнуть не успели. И плачет. "Раньше, - говорит, - лучше жили". А отец, -
он после Взрыва родился, - на нее опаляется:
- Неча, мол, старое-то поминать! Как живем, так и живем! Не нами
заведено!
Матушка ему:
- Мужичье! Каменный век! Хам!
Он ее за волосы таскать. Она в крик, соседей зовет, а соседи - ни
гу-гу: правильно, муж жену учит. Не наше дело. Битая посуда два века живет.
Он на нее почему серчал: она все молодая да молодая, а он на убыль пошел; на
ногу припадать стал и глаза, говорит, будто
темная вода застит.
Матушка ему:
- Ты меня пальцем тронуть не смеешь! У меня ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ!
А он:
- А я вот тя сейчас отшелушу: "абразавание"! Я тя собью с пахвей! Дала
сыну собачье имя, на всю слободу ославила!
И такое срамословие пойдет, такие перекоры, - пока свою бороду не
оплюет, не уймется. Крут был тятенька. Налаявшись, умается; нацедит браги
полную криницу да и упехтается до бесчувствия. А матушка волоса пригладит,
подолом утрется, возьмет Бенедикта за руку и уведет его на высокий холм над
рекою; там, - он уж знал, - она раньше жила, до Взрыва-то. Там матушкина
пятиярусная изба стояла, а матушка сказывала, что и выше хоромы бывали,
пальцев не хватит ярусы перечесть; так это что же: скидавай валенки да по
ногам считай? - Тогда Бенедикт только счету учился. На камушках ему считать
еще рано было. А теперь, слыхать, Федор Кузьмич, слава ему, счетные прутики
изобрел. Говорят, будто деревяшечки просверлишь, на прутики нанижешь и
справа налево перекидываешь. И такой, говорят, быстрый счет пойдет, только
держись! Только сам счеты ладить не смей, а кому надо, - приходи в базарный
день на торжище, уплати сколько велено, - холстом берут, мышами, - да и
считай сколько влезет. Так говорят; правда, нет ли, - кто знает.
...Вот матушка на холм придет, сядет на камушек, плачет-заливается,
горючими слезами умывается, то подруженек своих вспомянет, красных девушек,
то МОГОЗИНЫ эти ей представятся. А все улицы, говорит, были ОСФАЛЬТОМ
покрыты. Это будто бы такая мазь была, твердая, черная, ступишь - не
провалишься. Вот если погода летняя, сидит матушка, причитает, а Бенедикт в
грязи играет, куличики из глины лепит, а то нарвет желтунчиков и в землю
втыкает, будто тын городит. А вокруг раздолье: холмы да ручьи, да ветерок
теплый, ходит - траву колышет, а по небу солнышко колобком катится, над
полями, над лесами, к Голубым горам.
А зовется наш город, родная сторонка, - Федор-Кузьмичск, а до того,
говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того - Сергей-Сергеичск,
а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде - Москва.

ЦИ


У Феофилакта брали, у Бориса брали, у Евлалии - две. Клементий,
Лаврентий, Осип, Зюзя, Револьт, - к этим зря ездили, ничего не нашли, одни
обрывки. У Малюты в сараюшке три книги закопаны, все черными пятнами
пошедцы, ни слова не разберешь. Вандализм... Клоп Ефимыч, - кто бы мог
подумать? - сундук цельный держал, и на виду, две дюжины сухих и чистых. А
только ни слова по-нашему, а значки неведомые: крюки да гвозди гнутые. У
Ульяны - только с картинками. Мафусаил и Чурило, близнецы, за рекой жили,
мышей в рост давали, - одна, маленькая, рваная. Ахметка спалить успел:
спугнули... Зоя Гурьевна спалила. Авенир, Маккавей, Ненила-заика, Язва,
Рюрик, Иван Елдырин, Сысой, - у этих ничего. У Януария, знать, было
когда-то, да делось невесть куда, а только в чулане все стены картинками
увешаны, а на картинках бабы срамные.
Мрак.
- Сколько ж гадости в народе, - говорил тесть, - ты подумай. Ведь когда
еще было сказано: книг дома не держать! Сказано? - сказано. А нет, держат.
Все по-своему хотят. Гноят, пачкают, в палисаде закапывают. Чуешь?
- Да, да.
- Дырки проковыривают, страницы рвут, на цигарки сворачивают...
- Ужасно, не говорите!..
- Заместо крышек на суповые горшки кладут...
- Не травите душу! Слышать не могу!..
- То слуховое окно книжкой заткнут, а дождь пойдет, листы-то и
расползутся, ровно каша... А то в печную трубу сунут, - сажа, копоть
страшенная, а потом пых! - и сгорела... А есть которые дрова жалеют,
книжками печи топят...
- Молчите, молчите, не надо!..
- А есть такие, - слышь, зять? - есть которые листов нарвут да в нужный
чулан снесут, а там на гвоздок-то для надобностев своих навесят... А
надобности их известные...
Бенедикт не выдерживал, вскакивал с тубарета; запустив руки в волосья,
бегал по горнице: в сердце узел тесный, в душе сумятица и кривизна, будто
наклон какой, будто пол под ногами накренился, как во сне, и вот сейчас,
сейчас все с него покатится в бездонную яму, в колодец, не знай куда. Мы тут
сидим себе, али на лежанке лежим в теплом тереме, все у нас чисто и
культурно, с кухни блинами пахнет, бабы у нас степенные, белые, румяные, в
бане распарены; сами расфуфырены: бусы, да кокошники, да сарафаны с лентами,
да юбки, да вторые, да третьи, да еще что придумали: шали надели с шорохом,
белые, из пера кружевного, чистого, узорчатого; - а там в городке-то
голубчики в неметеных избах, в копоти да срани своей неизбывной, с побитыми
рылами, со взорами мутными, хватают книгу, пальцев не обтеревши; рвут с
треском, вырывают листы, - поперек, пополам; отрывают ноги коням, головы
красавицам; скомкав, швыряют морские ладьи в прожорливый огонь; свертывают,
давя, белые дороги в цигарку: завивается путь сизым дымком, трещат, погибают
цветущие кусты; под корень срубленное, со стоном валится дерево Сирень,
валится береза золотая, вытоптан тульпан, загажена тайная поляна; с диким
криком, с разорванным ртом валится с ветвей Княжья Птица Паулин, - ноги
кверху да головой об камень!
Сожжешь - не вернешь, убьешь - не воротишь; что бы вынес ты из горящего
дома?.. Я-то? Ай не знаете? А еще Истопник! А то спрашивал загадку, али,
говорит, дилемму: кабы выбирать, что б ты вытащил: кошку али картину?
Голубчика али книгу? Вопросы! Еще вроде как мучился, сумлевался, головой
качал, бородой крутил!.. "Не могу решить, триста лет думаю..." Кошку, прям!
Кошке, - али, по-научному, коту, - ему наподдать надо, чтоб как плевок
летел, чтоб под ногами не путался, чтоб работу свою знал: мышей ловить! а не
картину!.. Голубчики?! Голубчики - прах, труха, кало, дым печной, глина, в
глину же и возвернутся. Грязь от них, сало свечное, очески...
Ты, Книга, чистое мое, светлое мое, золото певучее, обещание, мечта,
зов дальний, -

О, призрак нежный и случайный,
Опять я слышу давний зов,
Опять красой необычайной
Ты манишь с дальних берегов!..

Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь!
Тихая, - а смеешься, кричишь, поешь; покорная, - изумляешь, дразнишь,
заманиваешь; малая - а в тебе народы без числа; пригоршня буковок,
только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь,
слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа как полотно на ветру
взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет! А то чувство какое
бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены:
задыхаюся! выпусти! - а как его, голое-то, шершавое, выпустишь? какими
словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого, али
у слеповрана, али русалки, - нет слов, мык один! А книгу раскроешь, - и там
они, слова, дивные, летучие:

О, город! О, ветер! О, снежные бури!
О, бездна разорванной в клочья лазури!
Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!..

...али желчь, и грусть, и горесть, и пустота глаза осушат, и тоже слов
ищешь, а вот они:

Но разве мир не одинаков
В веках, и ныне, и всегда,
От каббалы халдейских знаков
До неба, где горит звезда?

Все та же мудрость, мудрость праха,
И в ней - все тот же наш двойник:
Тоски, бессилия и страха
Через века глядящий лик!

Бенедикт выбегал на галерею, смотрел с верхотуры на слободу, на
городок, на горки его и низины, на тропы, протоптанные между заборами, на
занесенные снегом улицы; дуло и шуршало снегом, с шорохом сыпалось с крыши
за ворот. Стоял, вытянув шею, вертел головой туда-сюда, всматривался,
смаргивал иней: у кого спрятано? У кого, - в тряпице на печи, в ящике под
лежанкой, в ямке земляной, в берестяном коробе, - у кого? Знать бы!.. Ведь
есть же, есть, есть!.. Знаю, что есть, вот чую, нюхом чую: есть! - только у
кого? Щурясь, всматривался в слепой полумрак: сумерки, зажигаются огоньки в
избах; поспешают-семенят там внизу людишки, бегут-торопятся в печное тепло,
на лавку, да за суп за свой, жидкую мышиную похлебочку... Как и едят-то
дрянь такую, как и не противно-то?.. Чуть темная водица, - вот как ноги
помоешь, такого цвета... Малые тушки на дно осевши, червырями для солености
приправлено... Народный анчоус... Никита Иваныч так червыря звал... Жив ли
старик-то? А проведать его... Может, книга у него есть? Может, почитать
даст? - и лечить его не надо, сам даст...
А была б моя воля, - весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А
тесть не дает, сдерживает: умерься, зять, всех лечить заберем - кто работать
будет? Дороги чистить, репу садить, туеса плести? Подход у тебя
негосударственный: все норовом! Все рывком! да сразу! да сейчас! - так
только народ перепугаешь, разбегутся! Ты мышей ловил? Науку знаешь? -
то-то!..
Верно, ловил в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А
потом? - сошло все, как и не бывало! От всего богатства - одни ватрушки, и
те подгоремши!

А ноги бы надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье... Запах такой
звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями, как всегда, в карты
режется:
- А мы вам вальта!
- А мы его червонцем!
- Спятил, что ли?
- А козырная!
- Что ж, что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он,
ребята!
Как всегда - ни навоз не убрали, ничего.
- Тетеря! Поди сюда. Запрягайся.
- Погоди, доиграем.
- Что значит погоди? У тебя отдых был - предостаточно.
- Тэк-с... Бабец, и еще бабец! Вот вам!
- Тетеря!
- У меня пересменка... Берешь? - и вальта тебе впридачу.
- Тетеря!!! - затопал ногами Бенедикт.
- Ну, чего, чего... Разорался... У саней полозья погнумши.
- Не ври! Всегда одно и то же! Обувайся, кататься поеду. Пять минут
тебе на сборы!..
Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая птица, вроде мыши, а
вкусная. Только костей много. Тут соловьи были. Съели соловьев, надо новых
ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут - что у нас. Тут древяница.
- Древяница! - позвал Бенедикт. - Выйди!
Не выходит.
- Выходи, сукина дочь!
Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий.
- А ты громче.
Крикнул громче.
- Да ты еще громче.
- Дре-вя-ни-цааааааааааааааааааааааа!!!
Не идет, что такое!
- А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок.
Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет,
довольный:
- Гы! Вы ж ее съели!
- Разве? Так что ж ты мне тут!..
Шутки дурацкие... Так и голос сорвешь на морозе. Бенедикт оглядел
клети. Вся птица, что послабей, в дупле хоронится. Слеповран нахохлился,
голову под крыло. Птицы-блядуницы в стайку сбились, друг друга греют.
Страдают! А, то-то! Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего птица
мусорная! И мясо у нее мусорное, жилистое, это уж только перерожденцев
кормить, а люди не едят. И в лесу она жить не хочет, а только в городе,
*нецензурная брань* эта.
В дальней клети, где дерево голое, сук голый тож, - никого не видать.
Кто в ней жилец - незнамо. А он в дупле. А может, и нету никого: клеть
чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его.
...Эвон, древяницу-то съели! А он и не заметил, читамши. Так он и не
разглядел ее толком. Теперь когда еще другую поймают. Она в руки не дается,
древяница.
- Поехали, - поторопил Тетеря. - Мерзну.
- Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо - так и померзнешь!
Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.
- Пшо-о-ол! Галопом - и с песнями!

ЧЕРВЬ


...Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов,
сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики
красные, бормочут чепуху.
Бенедикт снял шапку.
- Доброго здоровьичка.
- Беня?! Беня! Да ты ли это?! - Обрадовался, засуетился. - Сколько лет,
сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти... Знакомы? Бенедикт
Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.
Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то
пушкина нести не помогал; личико покривил:
- Кудеяровых зять?
- Ага.
- Слышал, слышал про ваш мезальянс.
- Спасибо, - поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит.
Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого
раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные.
На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
- Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай... А мы сидим вот, выпиваем...
О жизни беседуем... О прошлом... То есть, конечно, и о будущем тоже... Вот о
Пушкине нашем... Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие!
Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с
нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин - это наше все! Все! Вот ты об этом
подумай, запомни и усвой... Но - представляешь, жалость какая. Он уже
требует реставрации...
- Чего он требует?!.. - привстал Бенедикт.
- Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы... Вот если б он был
каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо... И потом народ -
народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье!
Исподнее, наволочки, - дикость!
- Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч!
А теперь жалуетесь.
- Ах, Боже мой, Беня... Ну это же в переносном смысле.
- Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже
можно.
- О Боже мой, Господи, царица небесная...
- Нужен ксерокс, - это Лев Львович, мрачный.
- Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад
нам поможет. - Это Никита Иваныч.
- Правильно, но ирония в том...
- Ирония в том, что Запада нету.
- Что значит нету! - рассердился Лев Львович. - Запад всегда есть.
- Но мы про это знать не можем.
- Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
- Для вас это новость?
Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
- Сейчас главное - ксерокс.
- Да почему же, почему?!
- Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! - Лев Львович поднял
длинный палец. - Размножайтесь!
- Ну как вы мыслите, - Никита Иваныч спрашивает, - ну будь у вас и факс
и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы
с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
- Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру.
Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру
факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное
сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им:
придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и
дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги.
Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции...
- Конфронтации...
- Гуманитарный рис шлифованный...
- Порновидео...
- Джинсы...
- Террористы...
- Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд
в Гааге.
- Гааги нету.
Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
- Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных
вещей. Это Домострой.
- Нет Гааги, голубчик. И не было.
Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, -
горошек подскочил на тарелке:
- Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
- Сами должны, собственными силами!
- Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы
славянофил!
- Я, знаете...
- Славянофил, славянофил! Не спорьте!
- Чаю духовного возрождения!
- Самиздат нужен.
- Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же
сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот,
пожалуйста, - духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
- У меня жизнь духовная, - кашлянув, вмешался Бенедикт.
- В каком смысле?
- Мышей не ем.
- Ну, и?. .
- В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши,
конечно. Соловей "марешаль" в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей.
Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля - сыр и фрукты. Все.
Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
- А сигару? - осклабился наконец Лев Львович.
- Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония,
за столом не велит.
- Помню Хавронью, - заметил Лев Львович. - Папашу ее помню. Дебил.
Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка - тоже.
- Совершенно верно, - подтвердил Бенедикт. - Стариннейшего роду, из
французов.
- Плодились и размножались, - захихикал пьяненький Никита Иваныч. - Вот
вам! А? Лев Львович!
- А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!
Налили ржави.
- Ну ладно... За возврат к истокам, Лев Львович!
- За вашу и нашу свободу!
Выпили. Бенедикт тоже выпил.
- Отчего бы это, - сказал Никита Иваныч, - отчего это у нас все
мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все
вывернуто!
- Не все, - поспорил Бенедикт. - Вот разве если сыру съешь, то да,
внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок - то ничего... Никита
Иваныч!.. А я к вам с подарком.
Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые,
"Виндадоры", - жалко было, по-честному, до слез, но - нельзя же без
приношения.
- Вот. Это вам. Книга.
Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:
- Это провокация!.. Никита Иваныч!..
- Это стих, - пояснил Бенедикт. - Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы
вот спорите, сейчас подеретесь, - а вы читайте. Я наизусть выучил. -
Бенедикт завел глаза в темный потолок, - а так всегда вспоминать легче,
ничего не отвлекает, - "Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила!
Виндадоры, виндадоры..."
- Не надо, - попросил Лев Львович.
- Сами любите? Я тоже больше сам, глазами... чтоб никто не мешал...
Канпоту себе нацедишь, - и читать!
- Где взял? - поинтересовался Никита Иваныч.
Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот
завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и
глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных
направлениях.
- Взял... и взял. У нас вообще библиотека большая.
Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга
не смотрели, а в стол.
- Спецхран, - сказал Лев Львович.
- Духовная сокровищница, - поправил Никита Иваныч.
- Но я уже все прочел, - сказал Бенедикт. - Я, это... с просьбой.
Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно... ни пятен, ничего. Я
книгу уважаю.
- У меня книг нет, - отрекся Никита Иваныч. Правда нет, ай врет?..
- Я могу свои дать, на время... Вроде как в обмен... Если вы
осторожно... Оберните там чем-нибудь... тряпицей, ветошью... У меня книги
хорошие, ни Болезни от них, ничего...
- Межбиб с Левиафаном, - сказал Лев Львович. - Я бы не связывался.
- У вас фаза конспирации... Где же ваш демократизм?
- Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом...
Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину.
- Дык как, Никита Иваныч?
Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо
пошла...
- У меня интересные, - соблазнял Бенедикт. - Про баб, про природу...
наука тоже... всякое сообчают... А вот вы про свободы говорите, - так и про
свободы пишут, про что хочешь пишут. Учат как свободу делать. Принести? Но
только чтоб аккуратно.
- Но?.. - заинтересовался Лев Львович. - Чья книга?
- Моя.
- Автор, автор кто?
Бенедикт подумал.
- Сразу не вспомню... На "Пле" как-то...
- Плеханов?
- Не...
- Неужто Плеве?
- Не, не... Не сбивайте... А! - "Плетення". Да! "Плетення жинкових
жакетов". - "При вывязывании проймочки делаем две петли с накидом, для
свободы движения. Сбрасываем на правую спицу, не провязывая".
- Вязать-то у нас всегда умели... - осклабился Лев Львович.
- Так я привезу? Одобряете?.. - привстал Бенедикт.
- Не стоит, юноша.
Бенедикт слукавил: он и сам не очень любил читать "Плетення", -
скучноватый эссе; но думал, может, Прежним подойдет, кто их знает. Сам он
больше любил "В объятиях". Накурили, однако, - невпродых. Бенедикт, раз уж
встал, толкнул дверь, - впустить вьюжного воздуху. А заодно и за Тетерей
присмотреть: не допустил ли своеволия, не забрался ли в сани, - там же шкура
медвежья, а скотина другой раз что делает: заберется под шкуру греться, а
после проветривай ее! Дух от перерожденца тяжкий: навоз, сено, ноги немытые.
Нет, не забрался, но что делает: встал на ноги, валенок с руки снял, и на
столбе, где "Никитские ворота" написано, выцарапывает матерное.
- Тетеря!!! - гаркнул. - Ах, ты, погань волосатая!.. Все вижу!
Сию же минуту юркнул назад, на четвереньки, как будто ничего такого и
не делал, и ногу задрал на столб: дескать, а что? просто облегчаюсь, как
водится. Пысаю.
- С-с-скотина...
Никита Иваныч выглянул из-за Бенедиктова плеча.
- Беня! Но что же вы не приглашаете своего товарища в дом? Боже мой, и
в такой мороз!..
- Товарища?!.. Никита Иваныч! Это ж перерожденец! Вы что, перерожденца
не видели?!
Лев Львович, - а не полюбил он Бенедикта: взгляды бросал как бы
презрительные и рот держал скривимши на сторону, - тоже поднялся из-за
стола, толпился за спиной Истопника, заглядывал. Бормотал: "чудовищно,
эксплуатация"...
- Зовите, зовите в дом! Это бесчеловечно!
- Дак он и не человек! У человека валенок на руках нету!
- Шире надо смотреть! И без него народ неполный! - назидал Лев Львович.
- Не будем спорить о дефинициях... - Старик заматывал горло шарфом. -
Мы-то с вами кто... Двуногое без перьев, речь членораздельная... Пустите
меня, я пойду приглашу... Как его зовут?
- На Тетерю откликается.
- Ну я не могу так взрослого... По отчеству как?
- Петрович... Да не сходите с ума, побойтесь Бога-то, Никита Иваныч!!!
Перерожденца - в избу! Опоганит! Стойте!..
- Терентий Петрович! - склонился в сугроб Истопник, - сделайте милость!
В избу пожалуйте! К столу, погреться!
Ополоумевшие Прежние выпрягали перерожденца, снимали оглоблю, заводили
в избу; Бенедикт плюнул.
- Вожжи ваши позвольте, я помогу... На гвоздь вешайте...
- Шкуру попрут! Шкура без присмотра! - кинулся к саням Бенедикт, и
вовремя: двое голубчиков уже сворачивали медвежью шкуру в ковер, взваливали
на плечо, а и всякий бы так сделал, - что же: посередь улицы такое добро без
хозяина распластамши! Завидев Бенедикта, бросились с ковром в переулок.
Догнал, побил, отбил добро, запыхался. У-у, ворье!

- ...я домой пришел, все культурно, полы польским лаком покрыты! -
разорялся пьяный Тетеря. - Разулся, сразу в тапки, по ящику фигурное катание
Ирина Роднина! Двойной тулуп... Майя Кристалинская поет. Тебе мешала, да?
- Я... - возражал Лев Львович.
- Я, я! Все "я"! "Я" - последняя буква алфавита! Распустились при
Кузьмиче, слава ему! Всех распустил, карла гребаный! Книги читают, умные все
стали! Небось при Сергеиче бы не почитали!..
- Но помилуйте!.. позвольте! - рвались наперебой Лев Львович с Никитой
Иванычем, - при Сергей Сергеиче был полный произвол!.. - потоптал права
личности!.. - аресты среди бела дня!.. - вы забыли, что больше трех
запрещали собираться?.. - ни петь, ни курить на улицах!.. комендантский
час!.. - а что было, если опоздаешь на пересчет?!.. - а форма одежды?..
- При Сергеиче порядок был! Терема отстроили! Заборы! Никогда выдачу со
Склада не задерживали! Пайки на праздники, у меня паек пятой категории был,
и открытка от месткома!..
- Вы путаете, вы путаете, открытки, - это было до Взрыва!.. Но, -
вспомните, - еще каких-нибудь сорок лет назад запрещали частный излов мышей!
- ... кооператив в Скообл... в Свиблове, - заплетался языком Тетеря, -
от метро пять минут. Район зеленый, понял? Мы не рабиновичи, чтоб в центре
жить!.. И правильно вас всех сажали!
- Позвольте... мы же говорим о Сергей Сергеиче!..
- ...очки напялят и расуждать! Не позволю... крапивное семя! Вдарить
монтировкой... Не тряси бородо-о-ой! Абрам! Ты абрам! Тебе от государства
процент положен, и соблюдай!.. е-мое... а не с иностранцами хвостом
вертеть...
- Но...
- Расплодились, бля! Два процента вам быть велено!.. чтоб у трудового
народа на шее не засиживался!.. Кто все мясо съел? Эпштейн! А?! Сахар
скупили, а мы белое из томат-пасты гони, да? Так?.. Гитлер ты! Жириновского
на тебя нет!
- Но...
- ...сыну костюмчик васильковый чистсшщч... чистошерстяной!.. А ты
сговорился Курилы Рейгану продать!.. Ни пяди!..
- Терентий Петрович!
- Сказал: ни пяди!.. Курилы не отдадим... А столбы свои в задницу себе
засунь! Развели музей в государстве, паразиты! Бензином вас всех... и
спичку!.. и ппппппарламент ваш, и книжки, и академика Ссссссахарова! И...
- А вот тебе, скотина! - вдруг ударил наотмашь багровый Лев Львович. -
Не трогай Андрей Дмитрича!!!
Никакого Андрей Дмитрича в избе не было; а это бывает, когда лишку
выпьешь: в глазах все как бы двоится, и из углов фигуры неведомые, али лица
смотрят; смигнешь, - и нету их.
- Мерзавец! - кричал и Главный Истопник. - Вон отсюда!
- Не тро-ожь! - бушевал Тетеря, отбиваясь мохнатыми локтями. - Русских
бью-у-ут!
- Урка!.. Беспредел!.. Вяжи его!
Повалили стол, покатился жбан; Бенедикт тоже накинулся, помогал вязать
вожжами пьяную скотину; скрутили, выбросили наружу, наподдали пинка
напоследок.
- ...в Свиблове смеситель хромированный стоял! - неслось из метели. - А
у вас ничего на хер не стоит, у пидарасов!..
Если этот смирный, каков же Потап?

ША


Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем...

- При Сергей Сергеиче порядок был, - сказал Бенедикт.
- А то! - отозвался тесть.
- Больше трех не собирались.
- Ни в коем случае.
- А сейчас все умные стали, книги читают, распустились. Федор Кузьмич
всех распустил, слава ему.
- Золотые слова! - обрадовался тесть.
- Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что?
- Верно!
- Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла!
- И не говори!
- Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху!
- Ни самомалейшего.
- На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин - наше все!
- Все до нитки.
- Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич!
- Ни в коем разе.
- Он выше александрийского столпа!
- И-и, мил человек, куда до него столпу!
- А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, -
Набольший Мурза, долгих лет ему жизни! Оленьке на коленки садится, как у
себя дома!
- Ну, ну!..
- А что "ну"?..
- Думай дальше!
- Чего думать?
- Что тебе сердце подсказывает?..
Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в
избе зимой, когда свечи все вышли, наощупь живешь; была где-то свечка
запасная, да поди найди ее в кромешном мраке!
Шаришь, шаришь руками, а руки-то, - они слепые, пугливые: найдешь
невесть чего, обтрогаешь, не видючи, душа-то и обомрет: что это?! А ?!
Отроду такого в избе не водилося! Что это?!
Со страху все внутри вдруг как оборвется! Отбросишь это, чего
общупывал-то... Стоишь, замерев, вздохнуть боишься... Боишься шагнуть...
Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО...
Осторо-ожно... бо-о-оком... по кра-а-аешку... по сте-еночке... туп,
туп, - и выберешься к двери. Рванешь дверь, - и бежать без оглядки!
...Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо
побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если дадут
свечку-то, - уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это
было такое, - а ничего вроде и нет.
Нету ничего.
А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не
знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда
бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету
ничего, и не узнаешь, что это было-то.
Сердце ничего не подсказывало, а голова - да, голова подсказывала, - на
то в ней и разум, в голове, - а подсказывала она, что давно еще, еще до
свадьбы - йэх! когда это было-то! - когда был еще Бенедикт юношей диким,
некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, -
видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была
книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего
он тогда не понял, а только и понял, что страшно.
Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать,
искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько
страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и,
прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.
Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, - нежная
подруга, белая птица, маков цвет, - боится воды.
Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые
пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и
останутся!
А есть которые рук не помывши!..
А есть которые чернилом подчеркивают!..
А есть которые страницы вырывают!..
И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым
пальцем протер дырку! - ..."и свеча, при которой она читала полную тревог и
обмана жизнь..." - протер, болван, дырку, Господи! прости! - как если бы,
чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, - всю в алых тульпанах, золотых
деревах, - обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей
грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..
Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, - а вот и
попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы,
где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь... В избе их нету,
Бенедикт ту избу знал, сиживал... В сарае нету, в сарае мы пушкина резали...
В чулане - одна ржавь... В баньке?..
Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико
вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь:
приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, - не
пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, - так нет,
врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание
делали: нету, мол, у нас книг! нету!.. не взыщи!..
А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: "да Терентий
Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави..." Напоили-накормили,
потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок... поделом, конешно,
вору и мука.
Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно
хлебавши...
А еще старик-то говорил: на небе и в грудях, говорит, одно и то же, и
ты это запомни. А на небе-то что? - на небе мрак да метель, да вихри
мятежные; а в летнее время - звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки,
да Пупок, да сколько их еще! А все они, говорил, в книгу записаны, а книга
та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все
перепутаны... И буквы не наши... А ищи, говорит, - пушкин искал, и ты ищи...
Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя,
Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, - близнецы-братья; Осип, Револьт,
Евлалия... Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна... Януарий, Язва, Сысой, Иван
Елдырин... Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за
тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали...
Не-е-ет! - дескать, - не на-а-ада-а-а!..
А как же не надо-то, - ведь сказано: книг дома не держать, а кто
держит, - не прятать, а кто прячет, - лечить.
Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную
книгу зажал и держит, - главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп
Ефимыча были же книги с ненашими буквами, - на виду, две дюжины сухих и
чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, - говорит: за семью воротами, в
долине туманной... Значит, думай, Бенедикт...
Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не
говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе
сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то
болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И - с Богом,
галопом, но без песен!
- Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?
- Да тут... надо мне... об искусстве поговорить...

Пускай глядит с порога
Красотка, увядая, -
Та добрая, та - злая,
Та злая, та - святая;

Что - прелесть ее ручек!
Что - жар ее перин! -
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!

А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто с
водою, а снег уж не искрится, как бывало, а как бы липнет. А на углах, на
перекрестках, на площадях народ кучками, - больше трех зараз, - собирается,
то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно.
Отчего беспокой в народе?.. Вот прошли мимо двое - на личиках забота,
взгляд бегает. Вот другие пробежали, руками машут. А вон те - каким-то
разговором обменялись, да в дом, да ворота запирать. Бенедикт привстал в
санях, высматривал знакомых: промелькнул, как колесо, Полторак, да и нет
его: он на трех ногах, его разве догонишь.
Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в грудь бьет,
вскрикивает: "Ахти мне! Да ахти мне!.." да все оседает. Что такое...
- Константин Леонтьич!!! - крикнул Бенедикт. - Стой, Константин
Леонтьич!.. О чем волнение?
Константин Леонтьич, расстроенный, без шапки, зипун не на ту пуговицу
застегнут, не своим голосом:
- Только что объявили: год високосный!
- Как, опять?..
- Да-да! Мы все так расстроены... Нас пораньше отпустили.
- Отчего же это? - взволновался и Бенедикт. - Причина какая, не
сказали?
- Ничего пока не знаем... Спешу, голубчик, простите великодушно... Жена
еще ничего не подозревает. У нас скотина не убрана, слуховое окно забить
надо, что говорить...
Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше.
Вон оно что... Високосный год: жди несчастий! Волосатые звезды,
недород, худой скот... Злаки в полях вырастут тощие, - это если засуха; а
коли, наоборот, наводнения, бури, - попрут хвощи в рост, словно бы их водой
раздует, вырастут выше деревьев, корнями взроют глины, на которых городок
наш стоит: пойдут оползни, новые овраги... Леса обсыплет ложными огнецами;
только зазеваешься, - ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето
выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии проснутся!
Не приведи Господь!
А отчего одни года случаются високосные, а другие - простые, обычные?
Неведомо! А что делать? Ничего не поделаешь, терпеть!
А только в народе всегда волнение поднимается, злоба, неудовольствие, а
почему? а потому что нет, чтобы год-то этот плохой как-нибудь покороче
сделать, так наоборот: нарочно издеваются, делают его длиннее. Вставляют
лишний день: вот, дескать, вам! на-ко! А ведь лишний день - это и работа
лишняя, и налоги лишние, и всякая людская тягота, - хоть плачь! А вставляют
его, день-то этот, в феврале, и стих есть такой:

Февраль! Достать чернил и плакать!

- ну, это про писцов, но и другие работники плачут, - повара,
древорубы, а уж кто на дорожные работы призван, о тех и говорить не
приходится!
Но есть и такие, которые говорят: оно конешно так, работа лишняя, это
да, но ведь и жизни прибавляется, верно? Лишний день на белом свете
поживешь, лишний блин съешь, али там пирожок! Разве плохо? Так бы, глядишь,
помирать надо, - ан нет, еще восход встретишь, солнышко, а вечером сплясать
да выпить! Только вот лучше прибавляли бы этот день не зимой, когда жить
тошнехонько, а летом, в хорошую погоду.
Сейчас, прям! Жди! В хорошую! Кабы они хотели облегчение народу
сделать, они бы день-то этот прибавляли не в високосный год, а в простые, да
не день, а два, ну три, а то и неделю, да объявляли бы выходной!
...Меж тем доехали до избы, где Варвара Лукинишна жила.
- Стой тут.
Тетеря помычал под кляпом, глазами поворочал.
- Я сказал: стой и молчи.
Нет, опять мычит, валенком показывает.
- Ну что тебе? Что?
Валенок снял, руку выпростал, кляп отвязал, цыкнул плевком:
-...говорю: знаю это место.
- Ну и что? Я тоже знаю.
- Ты знаешь, как груши околачивать, а я знаю, что тут бензоколонка
была.
- Мало ли где чего было.
- А где бензоколонка, там горючее. Под землей. Спичку бросить, бздык! -
и летим.
Бенедикт подумал.
- Зачем?
- Не зачем, а куда. К такой-то матери.
Бенедикт открыл рот, чтобы напомнить: "закрой пасть, твое место в
узде", но знал ответ и не стал нарываться на обидные грубости; у него уже и
мозоль на ноге наросла от пинков, а скотине хоть бы что, пинай его - не
пинай, он привыкши; так что говорить он не стал, подержал рот открытым и
снова закрыл, как было.
- Бензин, говорю. Тут его хоть жопой ешь... Бензин, бензин, ферштейн? -
вода такая, но - горит. - Тетеря засмеялся. - Гори, гори ясно, чтобы не
погасло! Птички летят, колокольчики звенят... Цыгарку-то оставь мне, пока ты
там того-этого.
- Еще чего!
- Ну и хрен с тобой. Фашист.
Хуже собаки эти перерожденцы, собаку обматеришь, - ей и ответить
нечего. Гав, гав, - и весь ее ответ; стерпеть можно. Эти же говорят без
умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не
такая, и переулок паршивый, и перекресток перегорожен, и государство
неправильно управляется, и мурзы не с теми рылами, и что бы он с кем сделал
вот ужо погоди дай ему волю, и кто виноват, и как он в древности с братаном
пил, и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как
рыбу удил у матери в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко,
свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и что всех их давить надо,
чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил, и как одна Генеральша без него
жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а она: нет,
мое сердце разобьется, проси, что хочешь; и что почем когда стоило, а
послушать, - так ничего не стоило, хватай да уноси; а еще замечания
прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля всего и выходит,
что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем.
Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама горит. Где же видано,
чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится
вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а
в глазах у них, будто в воде, огонь плещет, отражается; а сами-то стоят
столбом, замеревши, как околдованные, - вот тогда да; ну дак это же морок,
наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что
пришли Последние Дни?.. - не может того быть, и думать не хочу... А другое,
что год объявлен високосный. А, должно быть, так: знамения нехорошие, и
метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит.

Отворил забухшую дверь; чмокнула, как поцелуй; за ней вторая: меж
дверями сенцы у ней. Маленько постоял, склонив ухо; прислушивался. Балахон
надевать не стал, хоть и положено: маленькое своеволие допустил; что ж...
служба, конечно, государственная, но на всякой службе своему человеку,
близкому, али родственнику послабление допускается.
Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу с собой взять? Тут ведь
как: ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик;
а где крик, там и суета: кто об стол головой бьется, кто об тубарет али
печку; помещение тесное, особо не развернешься, стало быть в руке того
размаху, свободы той нету. Это хорошо на воздухе науку отрабатывать, али
сказать, тренироваться; ведь как санитаров учат? - кукол больших
нашьют-навертят, идолов из ветоши; вот на траве-мураве и отрабатываешь
приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что.
На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно
уж не так. Нет.
Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает, верно? истошным голосом
не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не
внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик -
он живой, он суетится.
Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное.
Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка.
Так что не всегда есть возможность соблюдать все государственные
правила; отсюда и послабления; конечно, можно спорить, но - "суха теория,
мой друг, а древо жизни пышно зеленеет".
Бенедикт поразмыслил и оставил крюк в сенцах. Приотворил вторую
дверь-то, всунул голову:
- Ку-ку-у! А кто к нам пришел!..
Ни звука.
- Варвара!..
- Кто там? - шепот тихий.
- Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт.
Никакого отзыва, шорох один. Бенедикт вдвинулся в горницу, огляделся:
чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что
Варвара Лукинишна: один глаз из тряпья виден, а остальное - все гребешки,
гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что
Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало.
- Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не
хожу...
- Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое?
- Не знаю, голубчик. Слабость что-то... В глазах темно... Еле хожу...
Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем.
У Бенедикта тоже ничего с собой не было. Без приношения нельзя, это
правда, но он не придумал, что бы такое подарить-то. Книгу - ни за что, с
книгами расставаться, - уж лучше смерть. Вот подарил сдуру "Виндадоры"
Истопнику, потом так жалел, так жалел! Все представлял, какая книга-то была
хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она,
бедная, в неприбранной избе, унылой и прокуренной, у Истопника валяется;
может, на пол свалилась, а старик сослепу и не заметил; может нечем суп
прикрыть было, - он и...; а то Лев Львович, срамник, выпросил ее, забрал к
себе, от людей заперся, свечку затушил и ксерокс ей делает: желаю, говорит,
размножаться! есть же такие неуемные ходоки, что бабы им мало! и с козляком
шутки шутят, и с собакой, прости, Господи, и с валенком! Так жалел, - и
головой об стенку бился, и руки заламывал, и ногти грыз; нет, никогда больше
ни одной книги никому.
Цветки, - а это бывает, идут к бабам в гости с цветками: нарвут в
огороде чего поярче, али чтоб дух от них хороший, побольше вместе сложат, -
и выйдет букет; вот этот букет бабе и сунут: дескать, и вы так же прекрасны,
и дух от вас тоже ничего. Держите крепше и будем шутки шутить. Но зимой
какие ж цветки?
Оттого-то, чтоб голову не ломать, принято, когда в гости идешь, нести
ржавь, а лучше брагу из ржави сваренную. Потому что сам же тоже пить будешь.
Польза тут двойная: брагу сразу же пить можно, а не дожидаться, пока
там еще ее сварят! да процедят! Да через угольки перегонят! да упарят! да
уварят! Да остудят! да опять процедят! - а тут готовое, пей сразу.
А второе, это если ты в гости пришел, а гости, бывает, не задалися, -
ну, повздоришь с хозяином, что пригласимши, али подерешься, оплюешь кого,
али тебя оплюют, али еще что, - так хоть, думаешь, успел выпить, не все же
пропало.
Но хозяйства своего Бенедикт давно не вел, своей браги у него не было,
а вся кудеяровская, начнешь нацеживать... нет, лишние вопросы ни к чему. Вот
и пришел с пустыми руками. И крюк в сенцах оставил. Взял тубарет, подсел к
лежанке, на лицо сочувствие напустил: брови вверх, рот вниз. Без улыбки.
- Как живете? - Варвара слабым голосом. - Я слышала, вы женаты.
Поздравляю. Замечательное событие.
- Мезальянс, - похвастался Бенедикт.
- Как это должно быть прекрасно... Я всегда мечтала... Скажите мне...
скажите что-нибудь волнующее.
- Хм. А, вот: год объявили, что високосный.
Варвара Лукинишна заплакала. Да уж, веселого мало.
Бенедикт поерзал, не знал что еще говорить. Где она книгу-то прячет.
Под кроватью? Бенедикт выставил ногу, как бы невзначай, просунул под лежанку
и обтрогал ногой, чего там спрятано. Вроде короба.
- Вот, знаете, читаешь в книгах: флердоранж, фата... букетик фиалок,
приколотый к поясу... фимиам...
- Да, эти все на букву "ферт", - сказал Бенедикт. - На этот ферт, я
заметил, ни одногошенька слова не понять. - Через валенок плохо было слышно,
что за короб и где у него крышка. Вот ведь: без крюка - как без рук.
Варвара Лукинишна плакала единственным глазом.
-...алтарь... певчие... "голубица, гряди"... паникадило...
- Да-да. Ни слова не разберешь!
Бенедикт просунул вторую ногу под кровать, наступил валенку на пятку и
потянул ногу из обуви. Портянку заело, - видать, слабо намотано; нет, лучше
оба валенка сбросить. Ведь до чего неудобно без рук! Ну? Ведь чтоб первый
валенок снять, надо вторым пятку прижать, а чтоб второй снять, надо первым
отдавливать; ну а если первый снял, так он будет снятый? Чем же давить-то?
Вот это вопрос научный, а ведь ни в одной книге ответа на него еще не
сыскалося. А если из природы наблюдение взять, то надо ногами, как муха, -
быстро-быстро друг об дружку перебирать; тогда ноги вроде как запутаются:
которая первая, которая вторая; ан, глядь, обувь и слетит.
- ...ведь и юность пролетела без любви! - плакала Варвара Лукинишна.
- Да-да! - согласился Бенедикт. Теперь надо портянку отмотать: путается
и мешает.
- Возьмите меня за руку, друг мой!
Бенедикт примерно решил, где у Варвары Лукинишны рука, взял это и
подержал. Теперь руки заняты, ноге уж точно помочь нечем. Значит надо
крутить ступней, чтоб портянка отматывалась, а что отмоталось, - второй-то
ногой придерживать да отодвигать. Вспотеешь, умаямшись.
- Не трепещите так, друг мой! Поздно! Судьбе не угодно было скрестить
наши пути!..
- Да-да, верно. Я тоже заметил.
Босая-то нога насколько же ловчей обутой! Она ж все равно как зрячая!
Вот стенка короба, шершавая, но без заноз: от бересты заноз не бывает, это ж
не древесина, а луб! А не всякий луб на короба идет: который тонкий, так его
больше на письмо берут, а который потолще - это уж на корзины; столярное
дело понимаем; а тута крышка, так крышку-то пальцем приподдеть...
- Вы тоже волнуетесь? Друг мой! Неужели?..
Бенедикт крепче ухватил руку или что там у Варвары Лукинишны, для
опоры; растопырил пальцы на ноге, оттянул большой палец, поддел крышку.
А-а-а-а! Тудыть!..
...В глазах померкло, взвился весь и упал, хватаясь за что-то:
судорога, проклятая! Забыл, что ноги-то - не руки, тудыть!!!
... Отошло. Фу-х.
...Варвара Лукинишна лежала не шевелясь, с открытым глазом, смотрела в
потолок. Бенедикт удивился и присмотрелся. Чего это? Вроде заехал ей локтем
куда-то... не разбери поймешь. Зашиб, что ли?..
Посидел, подождал.
- Э-э, - позвал.
Молчит. Никак померла?.. а знать, померла. Эвон!.. Отчего это?..
Неприятно-то как... Помирать - не в помирушки играть.
Посидел на тубарете, опустив голову. Нехорошо... Вместе работали. Шапку
снял. Женщина ведь не старая, еще жить бы да жить. Книги переписывать. Репу
садить.
...Родственников вроде не было - кто же хоронить будет? По какому
обычаю? По нашему, али как у Прежних принято?..
Матушку - по Прежнему обычаю хоронили. Навытяжку. Если по-нашему, -
надо потрошить, коленки подгибать, руки с ногами связывать, фигурки глиняные
лепить, в могилу класть. Никогда Бенедикт сам этих дел не делал, всегда
любители набегали, он только в стороне к стенке жался.
- Тетеря! - крикнул в дверь. - Поди сюда.
Перерожденец охотно забежал в избу: тепло в избе.
- Тетеря... Вот баба помре. Сослуживица... Сослуживицу пришел
навестить... Вот прямо сейчас и помре. Что делать-то надо?.. А?..
- Так, - засуетился Тетеря, - руки ей на груди сложи крестом... вот
эдак... да не так!.. где у ней грудь-то?.. хрен ее знает... должна быть
пониже головы... руки - крестом, в руки, конечно, икону; глаза закрыть...
где у ней глаза-то?.. а, один есть! Спартак - ЦСКА, один - ноль; челюсть
подвязать; где у ней челюсть-то?! где че... - неважно; вот так пущай лежит,
а ты, значит, народ созывай, пирогов, блинов, всего напеки, и главное чтоб
выпивки до хуища.
- Хорошо, иди, дальше я знаю.
- Винегрету главное, винегрету побольше! Красного, знаешь, с лучком!
Эх!
- Вон отсюда!!! - заорал Бенедикт.
... Сложил руки крестом, если это у ней руки, глаз закрыл... надо бы
камушком? - откуда зимой камушек! - теперь икону? Это что они на бересте
рисуют? идола-то?
Мышиная синеватая свечка трепетала на столе; это еще Варвара зажигала
свечку; отворил печную заслонку, там полешки: огонек перескакивает, пляшет;
это Варвара совала полешки в печку; разожгла огонь, - и горит он в пустоте,
а ее и нету. Подбросил еще щепочек, чтоб огонь гудел, чтоб свету в избе
больше было.
На столе - берестяные листы стопочкой, письменная палочка, чернильница:
сама ржавь на чернила варила, свои палочки ладила, любила, чтоб все
аккуратно... Домашнее, - говорила, - оно лучше казенного. Приходите,
говорит, ко мне на суп, разве казенный суп с домашним сравнишь?.. Не зашел,
гребешков ее побоялся...

Ах, этот миг, ах, горькое борение...
Пусть пиво бродит в бочке вместе с солодом;
Ведь жизнь могла быть - чистое парение, -
Но небо пролилось дождем и холодом...

`Бенедикт заплакал. Слезы защипали глаза, быстро-быстро набрались,
перелились через край, потекли, налились в бороду. Утерся рукавом. Добрая
была. Чернила всегда свои давала, если у тебя вышли. Слова объясняла. Конь,
- говорит, - это не мышь, - золотые слова. Идола ей в руки...
Хлюпая носом, Бенедикт сел за стол, взял бересту, повертел. Идола
надо... Размял письменную палочку - а давно в руках не держал, - обмакнул в
чернила. Идола. Как его рисовать-то...
...Головку вывел ссутуленную. Вокруг головки - кудерьки: ляп, ляп, ляп.
Вроде буквы "С", а по-научному: "слово". Так... Нос долгий. Прямой. Личико.
С боков - бакенбарды. Позакалякать, чтобы потолще. Точка, точка, -
глазыньки. Сюда локоть. Шесть пальчиков. Вокруг: фур, фур, фур, - это будто
кафтан.
Похож.
Вторнул ей идола в руки.
Постоял, посмотрел.
Вдруг будто что вступило в грудь, ворвалось, лопнуло, как бочка с
квасом: зарыдал, затрясся, зашелся, завыл, - матушку вспомнил? жизнь свою?
весны былые? Острова в море? непройденные дороги? птицу белую? ночные сны? -
спроси, не ответит никто!.. - высморкался, надел шапку.
...Да! Да. Так чего я приходил-то?.. А, книга!.. Где же книга у нее?
Бенедикт стал на коленки и заглянул под лежанку, светя свечкой. Вот короб-то
этот. Выволок, порылся - бабья дрянь, ничего ценного. Нет книги. Еще
посветил - пусто, мусор обычный. Руку глубоко запустил, все обшарил, -
ничего.
На печи. Нету.
За печью. Нету.
Под печью. Нету.
В чулане, - посветил, - одна ржавь; ловкой рукой подхватил крюк, -
насколько ж крюком сподручнее! - протыкал все насквозь, - нету.
Стол - может, ящик какой, - нету; тубарет - двойное дно? - нету;
постоял, обводя избу глазами; сарай! - выбежал со свечой в сарай; то же.
Бани у нее нет, некому было баню сложить. Вернулся в избу.
Матрас!!! Запустил руки под Варвару; мешала; прощупал весь матрас;
мешала; стащил ее на пол, чтоб не мешала; прощупал матрас, подушку, протыкал
крюком; перебрал торопливыми пальцами одеяльце, перинку вороньего пера, -
ничего.
Чердак!!! Где лаз-то? Вон там; полез на тубарет, второпях немножко
толкнул Варвару-то, идол выпал из рук; нагнулся, вторнул идола в Варварину
середину.
На чердаке - ничего. Только лунный свет лежит рваной полосой,
просунулся через слуховое оконце.
Надо бы забить: год високосный, мало ли...
Луна светит, ветер дует, облака идут, деревья качаются. В воздухе водой
пахнет. Опять весна, что ли? И пустота, и бессмысленность, и шорох какой-то,
- сенная труха с потолка сыплется, крыша рассыхается. Нет, еще что-то.
А! - мыши шуршат. Шуршат мыши. Мыши у ней в избе. Жизни мышья беготня.

Что - прелесть ее ручек!..
Что - жар ее перин!.. -
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!

...Бенедикт вернулся к саням; перерожденец посмотрел с вопросом.
Бенедикт размахнулся ногой и бил, бил, бил Терентия Петровича, пока не
онемела нога.

ЕР


Есть хорошее правило: скотину в дом не пускать, не приучать. Собаке во
дворе конуру ладят, пущай там и сидит, хозяйство сторожит.
А если какой голубчик ее пожалеет, - дескать, мерзнет псина, али что, -
пустит ее в дом на зиму, - нипочем собака в конуру не вернется, ей уж в избе
понравилось. Чуть отвернешься, а она опять норовит в дверь протиснуться.
Правило научное, для всякой твари верно; то же и с перерожденцами.
Перерожденцу место где? - в хлеву. Потому как есть он скотина, а скотина
должна водиться на скотном дворе, само название подсказывает за это.
Вот и Тетеря: побывал пару разочков у людей в дому, - сначала Никита
Иваныч хулиганил, сажал тварь за стол, мнениями его интересовался; потом
Бенедикту пришлось кликнуть его, - давеча, у Варвары-то, а это он, знать,
из-за душевного расстройства подзабылся, - побывал перерожденец в дому и
теперь норовил чуть что, - в дом.
Сначала предлоги выискивал: помочь поднести, дверь открыть, канплимент
теще, Оленьке канплимент, потом с советами на кухню, дескать, знаю
наипервейший рецепт, как грибыши сушить, - эвон! Да мы грибыши со времен
царя Гороха сушили, сушим, и до Последних Дней сушить будем! На нитку повесь
да и суши! Наука тут нового слова не скажет!
Потом будто ему от тестя охота указание выслушать: как ловчей на себя
бубенцы приладить, чтобы звону от них больше, когда едешь; какие песни
желательно петь в дороге: заунывные али бойкие; потом, глядишь, а он уж
старший по хлеву, сам покрикивает, чтобы эй! - навоз почистили; не успели
оглянуться, а он уж свой в доме. Только и слышишь: "Терентий Петрович это,
Терентий Петрович то".
Бенедикт ногами топал, ярился, взывал, стыдил, убеждал, грозился, тащил
за рукав, - нет, Беня, оставь, как же без Терентия Петровича? И достанет, и
принесет, и посмешит, и форшмак состряпает, и румяна похвалит, и белила.
Увидит Оленьку в колобашках, в сметане, и будто в сторону, будто сам
себе, не сдержамшись: "Ну до чего ж баба красивая, е-мое!"
В санях катает с посвистом, с песнями; узду заплел косичками, шлею
разукрасил берестяными картинками: посередке идола прибил рисованного, -
усищи в обе стороны; с одного краю баба голая с сиськами, с другого надпись:
ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ Головатых Терентий Петрович. Пригласил Оленьку полюбоваться,
Оленька сразу: "все, Бенедикт, это сани мои! Бери себе другие!" - плюнул, но
отдал ей сани-то, и с Тетерей вместе, - уж больно зол на него был, противно
было даже и бить его.
А достался ему перерожденец Иоаким, старец одышливый и с харкотой: все
у него в грудях клекочет и блекочет, сипит и хрипит; еле ноги тащит, пройдет
два забора, да и остановится:
- Ох, Господи, царица небесная... Грехи наши тяжки... Ох, прибрал бы
Господь...
И - кашлять, да с сипом, да с мокротой; да харкать, да сплевывать; пока
свое не отплюет, с место его кнутом не стронешь.
- Матушка небесная... и сорок святых мучеников... забыли меня... Забыл
Никола-то угодник... грехи мои тяжки...
- Давай, дед, давай, трогай! Дома поплюешь!
- О-ох, смерть нейдет... прогневил Господа...
- Песню давай! Удалую!!!
- Христо-о-о-ос воскре-е-е-есе из меееееееееееертвых...
Стыдно было: вдруг кто из знакомых увидит? Зубоскалить начнет? Дескать,
гляньте, гляньте на Бенедикта! Что за кляча-то у него? да где таких берут? а
то еще и прозвище дадут!
И ведь как боялся, так и случилось: тащился на Иоакиме мимо пушкина -
охота поглядеть было, как он там стоит-то, - а тут как раз Никита Иваныч:
залез на наше все и отвязывает ему от шеи бельевую веревку, - ну как всегда.
Увидел Бенедиктов позор и - так и есть! - закричал:
- Да как тебе не стыдно, Бенедикт!!! На старом-то человеке ездить!!! Ты
вспомни, чей ты сын!!! Полины Михайловны!!! Где же это видано?!?!?! Быстрей
пешком дойдешь!!!
Позор несусветный; Бенедикт отвернулся, сделал вид, что не видит, не
слышит, дома наплакался тестю: эвон, на меня даже Прежние пальцами кажут,
тычут, что резвее надо, мать позорю! Давайте Тетерю назад, хрен с ним! - а
уж все, уж Тетеря на других работах занят: возвысился до кухонного мужика,
чистит репу, птицу потрошит, винегреты накручивает.
И дали перерожденца самого простого и среднего: особенностей никаких, и
звать Николай.

Подушки Оленька набила белым пухом; лежать стало куды мягче. Работы
никакой делать не надо, ни рубить, ни тесать; пешком ходить тоже не надо, -
в санях доеду; кушать - беспрерывно пожалуйте, - так что Бенедикт раздобрел,
али сказать, оплыл. Отяжелел. А не столько даже от еды отяжелел, сколько от
дум тяжелых. Словно натолкали в душу ветоши, тряпья старого, валяных
ошметок: и душно, и чешется, и гнетет. Лежи не лежи, а все нет покою.
Должны где-то книги быть. Где-то должны.
Выходил на двор, на мураву, - только-только из-под снега проклюнулась,
- руку размять. Случись изьятие делать, так чтобы в руке легкость была,
приемистость, али поворотистость, чтобы крюк не тыркался, а летал, чтобы он
как бы с рукой сросся, так, чтобы уж разницы никакой не чувствовалось: где
рука, а где крюк.
А то тесть ему все попреки делал, что Бенедикт неловкий, что голубчика
загубил. Встретит в коридоре и головой качает с упреком, сокрушенно:
ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй...
- Ведь крюк, он на что? Он на то и крюк, что он не тыка! У него,
мил-человек, и линия такая, - видишь? - загибается! А почему? а потому что
гуманность в нашем деле допрежь всего. Раньше, конешно, - раньше режим
строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь! - и дух вон. Вот
тогда, понятно, тыка сподручнее. А теперь нам другая линия дадена: с
кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо. Отсталость в
обчестве агромадная, - ведь объяснял я тебе, - а искусство гибнет. Ежели не
ты да я, кто за искусство постоит? - то-то.
- Но, папенька, ведь искусство требует жертв, - Оленька за Бенедикта
вступается.
- Первый блин комом, - это теща утешает.
- Опять ты про блин! Да что же это у тебя один разговор: блины да
блины!.. - Бенедикт не слушал, уходил, ворочал тяжкую думу; свистнув
Николаю, валился кулем в сани: "На торжище!" - не сняв балахона, лишь колпак
откинув на спину, - красный, грузный, мрачный брел вдоль прилавков, где
малые мурзы раскинули берестяные книжицы, корявые свои самоделки. Народ
замолкал, пужался, когда напролом, с думой на челе, с темными от бессонных
ночей подглазьями, с наеденными брылами, наеденной широкой шеей, - ворот
душит, - ступал Бенедикт тяжкой поступью; сам знал, что страшен, - а пусть.
Брал книжицу, брезгливо листал, - мурза пикнул было, что сначала платить...
- так посмотрел, что больше уж мурза не пикал.
Эту читал. И эту читал. Это что? - читал, да всю целиком, а не отрывки,
как тута.
- Где полный текст? Полный текст должон быть, воры! - хрипел на
присевшего, съежившегося в воробьишку мурзу, тыкал толстым пальцем в
бересту; ведь и тут украли, ведь что за народ! Там главу пропустят, там
оборвут на полслове, там строчки переставят!
- Бересты в государстве не хватает, - лепетал перепуганный мурза, -
работать некому...
- Ма-алча-ать!!!
Иной раз попадалось и нечитанное: ржавые кривули, загибающиеся строки,
описки на каждой странице. Такое читать - что землю есть с каменьями. Брал.
Тошнило, себя презирал, но брал.
Вечером, склонившись низко, водя пальцем по ухабам и рытвинам бересты,
шевеля губами, разбирал прочитанное; глаз отвык от скорописи, спотыкался;
глаз хотел ровного, летучего, старопечатного, черным по белому, ясным по
чистому; и писец, видать, нерадивый перебелял, - кляксы да помарки, а
дознаться бы: кто, - да головой в бочку!

К трибунам прикипели наши взгляды,
И ловит слух в державной тишине
Итоговую взвешенность доклада,
Где все разделы - с веком наравне!
(Клякса) (клякса) (клякса)
(клякса) ...чувств своих не прячем на засов,
И нам дают сердца и партбилеты
Решающую силу голосов! (клякса)

Ну? Поэзии - от силы на полторы мыши, а берут двенадцать. И здесь
воровство. Бенедикт, правда, вообще не платил: так давали.
Пробовал прежние книги перечитывать, да это же совсем не то. Никакого
волнения, ни трепета, али предвкушения нету. Всегда знаешь, что дальше-то
случилось; ежели книга новая, нечитанная, так семь потов спустишь,
волнуючись: догонит али не догонит?! Что она ему ответит?! Найдет он
клад-то? Али вороги перехватят?! А тут глазами по строчкам вяло так водишь,
и знаешь: найдет; али там догонит; поженятся; задушит; али еще что.
Ночью, ворочаясь без сна в мягком пуху, думал. Представлял городок,
улочки, избы, голубчиков, перебирал мысленно знакомые лица. Иван Говядич, -
есть у него книга? Вроде он грамоте не учен. Что ж из того: читать не умеет,
а книгу зажал. Бывает? Бывает. Заместо суповой крышки... Грибыши в кадке
пригнетать... Наливался нехорошей кровью, плохо думал про Иван Говядича.
Попробовать изъятие?.. У Иван Говядича ног нет, из-под мышек сразу ступни.
Крюк тут нужен короткий, с толстой ручкой. Но руки у него мощные. Значит,
короткий нельзя...
Ярослав: проверить Ярослава? Вместе грамоте учились, счету... Он уж
такой: коли что спрятал, - не признается. Думал о Ярославе. Вот тот в избу
входит, дверь на засов. Огляделся. К окну идет на цыпочках, пузырь отогнул:
не глядит ли кто? Теперь к печи... Свечкой туда тычет: запалить... Теперь к
лежанке... Опять обернулся, будто что почувствовал. Постоял... Нагибается
короб из-под лежанки вытянуть... Шарит в коробе, шарит... вот переложил из
руки в руку... Бенедикт напрягался, видел: словно живой, только неплотный,
нетелесный, - свеча сквозь него мерцает и трещит, - словно бы в сумеречном
воздухе висит Ярослав сонной тенью, шарит и шарит: нетелесную спину его
видать в домотканой рубахе, нетелесные лопатки ходуном ходят: роется;
позвонки теневыми пупырями вдоль спины...
Широко раскрытыми глазами вглядывался Бенедикт во тьму; ведь она же
тьма, ничего в ней нет, верно? - ан нет, там Ярослав, и вот так привяжется,
что и не отвяжется! Вертишься в подушках, али встанешь покурить, али в
нужный чулан, али еще куда, - все Ярослав, Ярослав... Скажешь себе: не
думать про Ярослава! Знать не знаю! - ан нет, как же не знаю: а вон же спина
его, вон же он роется... Ночь проведешь без сна, встанешь, - туча-тучей, за
столом все невкусно кажется, все не то что-то, откусишь кусок, да и бросишь:
не то, не то... Буркнешь тестю: может, Ярослава проверим?.. - а тесть
недоволен, пол скребет, глазами укоряет: вот вечно ты, зять, по мелочам,
вечно от главного уклоняешься...
К лету крюк летал как птица; Ярослав проверен, - ничего не нашлось,
Рудольф, Мымря, Цецилия Альбертовна, Трофим, Шалва, - ничего; Иаков, Упырь,
Михаил, другой Михаил, Ляля-хромоножка, Евстахий - ничего. Купил на торжище
"Таблицы Брандиса" - одни цыфры. Изловить этого Брандиса, да головой в
бочку.
Никого вокруг. Ничего. Только високосная метель в сердце: скользит и
липнет, липнет и скользит, и гул в метели, будто голоса далекие,
несчастливые, - подвывают тихохонько, жалуются, а слов-то не знают. Али
будто в степи, - слышь, - вытянув руки, бредут на все стороны, разбредаются
испорченные; вот они бредут на все стороны, а сторон-то для них и нет;
заблудилися, а сказать-то некому, а и сказали бы, встретили бы живого - так
не пожалеет он их, не нужны они ему. Да и не узнают они его, им и себя-то не
узнать.
- Николай!.. К пушкину!
Сырая метель набросала пушкину вороха снега на сутулую голову, на
согнутую руку, будто лазал он по чужим избам, по чуланам подворовывать,
набрал добра сколько нашлося, - а и бедное то добро, непрочное, ветошь одна,
- да и вылазит с-под клети, - тряпье к грудям притиснул, с головы сено
трухлявое сыплется, все оно сыплется!..
Что, брат пушкин? И ты, небось, так же? Тоже маялся, томился ночами,
тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила?
Тоже запрягал в сани кого порезвей, ездил в тоске, без цели по
заснеженным полям, слушал перестук унылых колокольцев, протяжное пение
возницы?
Гадал о прошлом, страшился будущего?
Возносился выше столпа? - а пока возносился, пока мнил себя и слабым, и
грозным, и жалким, и торжествующим, пока искал, чего мы все ищем, - белую
птицу, главную книгу, морскую дорогу, - не заглядывал ли к жене-то твоей
навозный Терентий Петрович, втируша, зубоскал, вертун полезный? Говорок его
срамной, пустой по горницам не журчал ли? Не соблазнял ли интересными
чудесами? "Я, Ольга Кудеяровна, одно место знаю... Подземная вода пинзин...
Спичку бросить, хуяк! - и летим... Желается?"... Давай, брат, воспарим!
Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил,
голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать: что минуло? что
грядет? Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным
деревом в лесу; шумел бы на ветру по весне, осенью желуди ронял, зимой
поскрипывал: никто и не знал бы про тебя! Не будь меня - и тебя бы не было!
Кто меня верховной властью из ничтожества воззвал? - Я воззвал! Я!
Это верно, кривоватый ты у меня, и затылок у тебя плоский, и с
пальчиками непорядок, и ног нету, - сам вижу, столярное дело понимаю.
Но уж какой есть, терпи, дитятко, - какие мы, таков и ты, а не иначе!
Ты - наше все, а мы - твое, и других нетути! Нетути других-то! Так помогай!

ЕРЫ


- Дайте книгу-то, - канючил Бенедикт. - Не жидитесь, книгу дайте!
Никита Иваныч посмотрел на Лев Львовича, из диссидентов, а Лев Львович,
из диссидентов, смотрел в окно. Лето, вечер, пузырь с окна сняли, - далеко в
окно видать.
- Рано еще!
- Чего рано? Уж солнце садится.
- Тебе рано. Ты еще азбуку не освоил. Дикий человек.
- Степь да степь кругом, - ни к селу ни к городу сказал Лев Львович
сквозь зубы.
- Я не освоил?! - поразился Бенедикт. - Я?! Да я!.. Да ить!.. Да я
знаете сколько книг перечитамши? Сколько переписамши?!
- Да хоть тыщу...
- Больше!
-...хоть тыщу, все равно. Читать ты по сути дела не умеешь, книга тебе
не впрок, пустой шелест, набор букв. Жизненную, жизненную азбуку не освоил!
Бенедикт обомлел. Не знал, что сказать. Такое вранье откровенное, прямо
вот так тебе и говорят: ты - не ты, и не Бенедикт, и на белом свете не
живешь, и... прям не знаю что.
- Вот уж сказали... То есть как же? Азбуку-то... Вот есть "аз"...
"слово", "мыслете"... "ферт" тоже...
- Есть и "ферт", а есть и "фита", "ять", "ижица", есть понятия тебе
недоступные: чуткость, сострадание, великодушие...
- Права личности, - подъелдыкнул Лев Львович, из диссидентов.
- Честность, справедливость, душевная зоркость...
- Свобода слова, свобода печати, свобода собраний, - Лев Львович.
- Взаимопомощь, уважение к другому человеку... Самопожертвование...
- А вот это уже душок! - закричал Лев Львович, грозя пальцем. - Душок!
Не в первый раз замечаю, куда вы со своей охраной памятников клоните! От
этого уже попахивает!
В избе, точно, попахивало. Это он правильно подметил.
- Нет "фиты", - отказался Бенедикт: мысленно он перебрал всю азбуку,
напугавшись, что, может, упустил что, - ан нет, не упустил, азбуку он знал
твердо, наизусть, и на память никогда не жаловался. - Нет никакой "фиты", а
за "фертом" идет сразу "хер", и на том стоим. Нету.
- И не жди, не будет, - опять ввинтился Лев Львович, - и совершенно
напрасно вы, Никита Иванович, сеете мракобесие и поповщину. Сейчас, как
впрочем и всегда, актуален социальный протест, а не толстовство. Не в первый
раз за вами замечаю. Вы толстовец.
- Я...
-Толстовец, толстовец! Не спорьте!
- Но...
- Тут мы с вами, батенька, по разные стороны баррикад. Тянете общество
назад. "В келью под елью". Социально вы вредны. Душок! А сейчас главное -
протестовать, главное сказать: нет! Вы помните - когда же это было? -
помните, меня призвали на дорожные работы?
- Ну?
- Я сказал: нет! Вы должны помнить, это при вас было.
- И не пошли?
- Нет, почему, я пошел. Меня вынудили. Но я сказал: нет!
- Кому вы сказали?
- Вам, вам сказал. Вы должны помнить. Я считаю, что это очень важно: в
нужный момент сказать: нет! Протестую!
- Вы протестуете, но ведь пошли?
- А вы видели такого, чтобы не пошел?
- Помилуйте, но какой же смысл... если никто не слышит...
- А какой смысл в вашей, с позволения сказать, деятельности? В столбах?
- То есть как? - память!
- О чем? Чья? пустой звон! сотрясение воздуха! Вот тут сидит молодой
человек, - покривился на Бенедикта Лев Львович. - Вот пусть молодой человек,
блестяще знающий грамоте, ответит нам: что и зачем написано на столбе,
воздвигнутом у вашей избушки, среди лопухов и крапивы?
- Это дергун-трава, - поправил Бенедикт.
- Неважно, я привык называть ее крапивой.
- Да хоть горшком назови. Это ж дергун!
- Какая разница?
- Сунь руку - узнаешь.
- Лев Львович, - заметил Никита Иванович, - возможно, молодой человек
прав. Нынешние различают крапиву от дергуна, мы с вами нет, но они
различают.
- Нет, извините, - уперся Лев Львович, - я еще не слепой, и давайте без
мистики: я вижу крапиву и буду утверждать, что это крапива.
- Дык Лев Львович, крапива - она ж крапива! А дергун - это дергун,
дернет вас, - и узнаете, какой он дергун. Из крапивы щи варить можно, дрянь
суп, слов нет, но варить можно. А из дергуна попробуй свари-ка! Нипочем из
дергуна супа не сваришь! Не-ет, - засмеялся Бенедикт, - никогда из дергуна
супа не будет. Эвон, крапива! Никакая это не крапива. Ни боже мой. Дергун
это. Он и есть. Самый что ни на есть дергун.
- Хорошо, хорошо, - остановил Лев Львович, - так что написано на
столбе?
Бенедикт высунул голову в окно, прищурился, прочел Прежним все, что на
столбе: "Никитские ворота", матерных семь слов, картинку матерную, Глеб плюс
Клава, еще пять матерных, "Тута был Витя", "Нет в жизне щастья", матерных
три, "Захар - пес" и еще одна картинка матерная. Все им прочел.
- Вот вам вся надпись, али сказать, текст, доподлинно. И никакой "фиты"
там нет. "Хер" - сколько хотите, раз, два... восемь. Нет, девять, в "Захаре"
девятый. А "фиты" нет.
- Нет там вашей "фиты", - поддержал и Лев Львович.
- А вот и есть! - закричал ополоумевший Истопник, - "Никитские ворота"
- это моя вам фита, всему народу фита! Чтобы память была о славном прошлом!
С надеждой на будущее! Все, все восстановим, а начнем с малого! Это же целый
пласт нашей истории! Тут Пушкин был! Он тут венчался!
- Был пушкин, - подтвердил Бенедикт. - Тут, в сараюшке, он у нас и
завелся. Головку ему выдолбили, ручку, все чин чинарем. Вы же сами волочь
подмогали, Лев Львович, ай забыли? Память у вас плохая! Тут и Витя был.
- Какой Витя?
- А не знаю какой, может, Витька припадошный с Верхнего Омута, может,
Чучиных Витек, - бойкий такой парень, помоложе меня будет; а то, может, Витя
колченогий. Хотя нет, вряд ли, этому сюда не дойти. Нет, не дойдет. У него
нога-то эдак на сторону свернута, вроде как ступней вовнутрь...
- О чем ты говоришь, какой Витя, при чем тут Витя...
- Да вон, на столбе, на столбе-то! "Тут был Витя"! Ну и ну, я же только
что прочел!
- Но это же совершенно неважно, был и был, мало ли... Я же говорю про
память...
- Вот он память и оставил! Затем и резал! Чтоб знали, - кто пройдет, -
помнили накрепко: был он тут!
- Когда же ты научишься различать!!! - закричал Никита Иваныч, вздулся
докрасна и замахал кулаками. - Это веха, историческая веха! Тут стояли
Никитские ворота, понимаешь ты это?! Неандертал!!! Тут шумел великий город!
Тут был Пушкин!
- Тут был Витя!!! - закричал и Бенедикт, распаляясь. - Тут был Глеб и
Клава! Клава - не знаю, Клава, может, дома сидела, а Глеб тут был! Резал
память! И все тут!.. А! Понял! Знаю я Витю-то! Это ж Виктор Иваныч, который
старуху вашу хоронил. Распорядитель. Точно он, больше некому. Виктор Иваныч
это.
- Никогда Виктор Иваныч не станет на столбе глупости резать, -
запротестовали Прежние, - совершенно немыслимо... даже вообразить трудно...
- Отчего ж не станет? Вы почем знаете? Что он, глупей вас, что ли? Вы
режете, а он не режь, да? Про ворота - можно, давай вырезай, а про человека
- ни в коем разе, так?
Все трое молчали и дышали через нос.
- Так, - сказал Никита Иваныч, выставляя вперед обе ладоши. - Спокойно.
Сейчас - погоди! - сейчас я сосредоточусь и объясню. Хорошо. Ты в чем-то
прав. Человек - это важно. Но! В чем тут суть? - Никита Иваныч собрал
пальчики в щепотку. - Суть в том, что эта память - следи внимательно,
Бенедикт! - может существовать на разных уровнях...
Бенедикт плюнул.
- За дурака держите! Как с малым ребятенком!.. Ежели он дылда
стоеросовая, так у него и уровень другой! Он на самой маковке вырежет! Ежели
коротышка - не дотянется, внизу сообщит! А тут посередке, в аккурат в рост
Виктора Иваныча. Он это, и сумнений никаких быть не должно.
- Степь да степь кру-го-о-ом... - ни с того ни с сего запел Лев
Львович.
- Путь далек лежи-и-и-и-и-т! - обрадовался Бенедикт, песню эту он
жаловал, всегда в дороге пел и перерожденцам указывал петь. - В то-ой степи
глухо-о-о-о-ой...
- У-умира-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ал ямщик!
Запели втроем, Бенедикт басом, Никита Иваныч больше хрипом, а Лев
Львович - высоким таким голосом, душевным, распрекрасным, со слезой. Даже
Николай во дворе удивился, бросил щипать травку и уставился на поющих.

Ты, товарищ мо-о-ой,
Не попо-о-о-омни злаааааааааааааа,
В той степи глухо-о-о-о-оой
Схо-о-рони меняаааааааа!

Так пелось, такая томность, легкость такая вступила, такое согласие,
крылья такие, будто и прокуренная избушка - не избушка, а поляна, будто вся
природа голову подняла, обернулась, удивилась, рот разинула и слушает, а
слезы у ей так и текут, так и текут! Будто сама Княжья Птица от себя,
любимой, отвлеклася, глазами пресветлыми уставилась на нас и дивится! Будто
не лаялись только что промеж себя, сердце не распаляли, злобным взором не
посматривали, презрение взаимное на рыло не напускали, будто руки не
чесались взять да и кулачищем в морду-то заехать товарищу, чтобы не кривил
на меня личико, пасть на сторону не оттягивал, сквозь зубы не цедил, через
губу не высокомерничал! А не очень-то и позлишься, спеваючи: рот-то разинут
ровненько, покривишься - песню испортишь: пискнешь не тем звуком, собьешься,
будто уронишь что, прольешь! А испортишь песню - сам же и будешь дурак,
виноватого тут, кроме тебя, нету! Другие-то, вон, дальше идут, песню несут
ровненько, не шелохнувши, а ты будто оступился спьяну, да и мордой в
грязь, позорище!

А еще скажи-и-и-и-и-и-и-и,
Что в степи-и-и-и-и заме-е-е-е-е-ерз!..

Лев Львович оборвал песню, ударился головой об стол и заплакал, как
залаял. Бенедикт испугался, бросил петь, уставился на Прежнего, забыл и рот
закрыть, так он у него на букве "он" и остался, открымши.
- Лев Львович! Левушка! - засуетился Никита Иваныч, забегал со всех
сторон, дергал плачущего за рукавчик, хватал кружку, бросал кружку, хватал
полотенчико, бросал полотенчико. - Ну что уж теперь! Левушка! Ну ладно вам!
Ну живем же как-то! Ведь живем?
Лев Львович мотал головой, катал голову по столу, вроде как отрицание
делал, не хотел перестать.
- Беня! Водички давайте!.. Ему нельзя нервничать, у него сердце
больное!
Отпоили Прежнего, обсушили полотенчиком, в лицо руками помахали.
- Поете хорошо! - утешал Никита Иваныч. - Учились или так?
Наследственность?
- Наверно... Папа у меня зубной врач, - всхлипнул напоследок Лев
Львович. - А по мамочке я с Кубани.

ЕРЬ


Бабского тулова, говорят, мало не бывает; верно говорят. Расперло
Оленьку вширь и поперек - краше некуда. Где был подбородок с ямочкой, там их
восемь. Сиськи на шестой ряд пошли. Сама сидит на пяти тубаретах, трех ей
мало. Анадысь дверной проем расширяли, да видно, поскупилися: опять
расширять надо. Другой бы супруг гордился. А Бенедикт смотрел на всю эту
пышность безо всякого волнения. Не тянуло ни козу ей делать, ни щекотить, ни
хватать.
- Ты, Бенедикт, ничего в женской красоте не смыслишь; вот Терентий
Петрович, он ценит... Иди в другую горницу спать.
Ну и хрен с ней. Еще задавит ночью, приспит. Бенедикт справил себе
лежбище в библиотеке. Оттуда храпа ее почти не слыхать. И сигнал скорее
придет.
Спал не раздемшись, мыться бросил: скушно. За ушами пыли набралось,
сору, твари какие-то поселились: неспешные, многоногие, по ночам с места на
место переходят, беспокоятся, может, гнезда свои перетаскивают, а кто - не
видать: они ж за ушами. Ноги тоже пропотели и склеились. А без разницы.
Лежишь как теплый труп; вот уши - они не слышат, вот глаза - они не глядят.
Руки, правда, мыл; а это по работе требование.

...А где этот ясный огонь, почему не горит?..

Встанешь, на кухню сходишь, каклету из миски двумя пальцами выудишь,
третьим стюдень с нее обобьешь. Съешь. Безо всякого волнения. Съел - и съел.
Ну и что? В пляс теперь пускаться?
Отвернешь пузырь с окна - частый дождик моросит, в лужи бьет да бьет;
тучи низкие, все небо обложили, днем темно, будто и не рассветало. Через
двор идет холоп, - полой голову от дождя накрыл, лужи огибает, мешок сена
перерожденцам тащит. Раньше - давно, ох, как давно, в прежней жизни! -
раньше принялся бы гадать: поскользнется ай нет? Упадет ли? А теперь
смотришь тупо так: да, поскользнулся холоп. Да, упал. А прежней радости нет.

...Фонарщик был должен зажечь, да фонарщик вот спит,
Фонарщик вот спит, моя радость, а я ни при чем...

В спальной горнице стук да бряк: Оленька с Терентием Петровичем в
домино играют, смеются. В другое время ворвался бы в горницу как лютый
смерч, Терентию рыло бы наквасил, зубов поубавил, выбил из семейных покоев
пинками; Оленьке бы тоже звездюлей навесил: ухватил бы за волосья, за
колобашки за ее, да об стенку сметанной мордой, да еще! Да еще раз! А ну-к,
еще! Да каблуками потоптать, да по ребрам, да по ребрам!
А теперь и это все равно: играют и пусть себе играют.
Вот лежишь. Лежишь. Лежишь. Без божества, без вдохновенья. Без слез,
без жизни, без любви. Может, месяц, может, полгода, и вдруг: чу! будто
повеяло чем. А это сигнал.
Встрепенешься сразу, навостришься. Пришло, али показалось? Вроде
показалось... Нет! вот опять! явственно! На локте приподымешься, ухо набок
свесишь, будто слушаешь.
Вот будто свет слабенький в голове, - как свеча за приотворенной
дверью... Не спугнуть его...
Вот он чуть окреп, свет-то этот, видать вроде как горницу. Посередь
горницы - ничего, а на ничеве - книга. Вот страницы перелистываются... Вот
будто к глазам приблизилась, уже различить можно, что написано...
Тут все во рту пересохнет, сердце стучит, глаза совсем ослепнут: только
книгу и видишь, как она перелистывается, все перелистывается! А что вокруг
тебя делается, того не видишь, а ежели и видишь, то смысла-то в этом
никакого и нету! Смысл - он вон где, в книге этой; она одна и есть
настоящая, живая, а лежанка твоя, али тубарет, али горница, али тесть с
тещей, али жена, али полюбовник ее, - они неживые,
нарисованные они! тени бегучие! вот как от облака по земле тень
пробежит - и нету!
А что за книга, где лежит, почему перелистывается, - листает ли ее кто?
сама ли колышется? - неведомо.

Вот как-то дернуло, - кинулся и проверил Константин Леонтьича. Ехал
мимо, так и дернуло: а если у него?.. Ничего не было, одни червыри на
бечевке. Вот это был сигнал ложный.
А бывает истинный сигнал, и бывает ложный: коли сигнал истинный, то
видение это, что в голове-то видишь, - оно как бы крепнет, али сказать,
плотней становится; книга, что привиделась, все тяжелеет, тяжелеет: поначалу
она прозрачная, водянистая, а потом сгущается, бумага у ей такая белая, али
желтоватая, шероховатая, каждую веснушку, али пятнушко, али царапинку
видать, словно близко на кожу смотришь. Смотришь и смеешься от радости,
словно вот сейчас любовничать собрался.
Буковки тоже: поначалу скользят, прыгают, как мураши, а опосля ровными
такими рядками ложатся, черненькие, шепчут. Которые открытые, али сказать,
распахнутые, будто бы приглашают: заходи!
Вот буква "он", окошко круглое, словно бы смотришь через него с чердака
на гулкий весенний лес, - далеко видать, ручьи видишь и поляны, а повезет
если, глаз если настроишь, то и Птицу Белую, малую, далекую, как белая
соринка. Вот "покой", - так это ж дверь, проем дверной! А что там за ним? -
незнамо, может, жизнь новая, неслыханная! Какой еще не бывало!
А вот "хер", али "живете" - те, наоборот, загораживают путь, не
пускают, крест-накрест проход заколачивают: сюды не пущу. Неча!
"Ци" и "ща" - с хвостами, как Бенедикт до свадьбы.
"Червь" - как стуло перевернутое.
"Глаголь" - вроде крюка.
Вот если сигнал истинный, то все это вместе: и бумага, и буквы, и
картины, что через буквы видать, и шепоты перебегающие, и гул какой-то, и
ветер, что от листаемых страниц подымается, - пыльноватый, тепловатый, - все
это вместе сгустится, предстанет, нахлынет, воздушной какой-то волной
обольет, и тогда знаешь: да! Оно! Иду!
И мигом отпала, отвалилась, покинула, на лежанке осталась вся тяжесть,
вялая смута, густое, телесное, мясное колыхание с боку на бок; ни мути, ни
лени, ни болота душевного, вязкого, хлюпкого; встаешь весь сразу, единым
порывом, как натянувшаяся нить, легкий и звонкий; цель в голове: знаешь, что
делать, собран и весел!
Отпала, говорю, вся вязкая тяжесть, - только порыв! только душа!
Сам собою, точно главная, волшебная кожа, лег на плечи балахон,
надежной защитой вспорхнул на лицо колпак; видеть меня нельзя, я сам всех
вижу, насквозь! Оружие крепкое, верткое само приросло к руке, - верный крюк,
загнутый, как буква "глаголь"! Глаголем жечь сердца людей! Птичьим,
переливчатым кликом, взмахом руки призываю товарищей; всегда готовы!
Чудо-товарищи, летучий отряд! Кликнешь со двора, али с галереи - тут
они! словно не спят, не едят, каждая дюжина - как один человек! Готовы,
вперед! Суровое, светлое воинство, поднялись и летим, в зной ли, в лютую
вьюгу, - нет нам преград, расступаются народы!..
Врываемся и берем; спасаем. Если сигнал истинный был, - берем и
спасаем, потому что она там и вправду есть, Книга. Позвала, поманила, голос
подала, привиделась.
А если сигнал ложный - ну, значит, нет ничего. Вот как у Константин-то
Леонтьича. Ничего, кроме мусора.
А с Константин Леонтьичем глупо вышло: а почему, - да потому что ехал
себе Бенедикт в санях, туча-тучей, весь набряк и оплыл от дум, а думы темные
и слезливые, как осенние тучи, - что на небе тучи, что в грудях, правильно
фелософия учит, - без разницы! Сам, и не видя себя, знал, что глаза кровью
налиты, под глазами провалилось, притемнилось личико, кудри притемнились,
слиплися, нечесаны, немыты, - голова стала плоская, как ложка; от курева в
глотке липкость, как глины поел. За угол заворачивали, и вдруг дернуло
что-то: вон там. В той избе.
И вот ведь, допустил своеволие, али сказать, нарушение техники: не
подумавши, сходу пошел один, без товарищей. Стой! - Николаю; натянул вожжи,
остановил: жди тут; набросил колпак, калитку торкнул ногою.
Учат: одному на изъятие ходить - своеволие, а и правильно учат: за
огнецами ведь один не пойдешь? Догадается огнец, что это человек, заголосит,
и потухнет, и других предупредит? А то и ложный окажется? А и в нашем деле
все точно так же: наука, она едина.
Голосил Константин Леонтьич, и противился, и по руке Бенедикта ударял
ужас как больно. По-научному - затруднял изъятие.
Соседей звал истошно, - не пришли, затаилися; колпак сорвал и узнал
Бенедикта, и визжал, и бил в личико, узнавши.
Царапал сильно и мятежно; даже и повалил.
А вот за крюк напрасно руками хватался: крюк обоюдоострый, хвататься за
него руками не надо.
Он не для того.
Крюк для того, чтобы книгу ухватить, подцепить, подтащить, к себе
поддернуть; он не тыка; он для чего отточен? - для того чтоб неповадно было
голубчику книгу удерживать, когда ее изымают, а то ведь они все в книгу
вцепляются; вот он и отточен. Шалишь, не удержишь, сей же миг руки обрежешь,
и пальцы долой все до единого!
И снаружи, и внутри он отточен со страшной силой, оттого-то и нужна
сноровка хватать им да вертеть; оттого-то на каждой изъятой книге от крюка
надрез бывает, словно ранка. Неловкий санитар невзначай и зарубить книгу
может, а этого допускать ни в коем разе нельзя, нельзя искусство губить.
Если работа хорошая, чистая - книгу одним махом поддернуть можно, разве что
малый шрамик останется.
Вот и работают группой, али бригадой: один товарищ книгу изымает,
другие голубчиков, кто в избе случится, своими крюками за одежу, за шиворот
прихватывают, наматывают.
А еще чем крюк сподручен: ежели голубчик буен, то крюком хорошо ему
ноги-то подсечь, чтобы сразу грохнулся, а для такого случая есть еще и
рогатина наподхвате: тоже научный инструмент, но попроще, а с виду как буква
"ук", али ухват. А кто упал, тому сразу рогатиной шею к полу прижать, чтобы
пресечь вставание.
Раньше-то санитарам еще тыка была дадена, пырь! - и дух вон; а теперь
нет, теперь гуманность.
А еще санитар себя блюсти должен, руки у него всегда должны быть
чистыми. На крюке непременно грязь от голубчика бывает: сукровица, али
блевота, мало ли; а руки должны быть чистыми. Потому Бенедикт руки всегда
мыл.
Потому как книгу после изъятия в руках держать будешь. В Санях-то когда
назад едешь.
Вот, в обчем и целом, такая технология, али приемы, али научная
организация труда; кажется, - просто; ан нет, не просто. Тесно в избе и
темно, друг на друга натыкаешься, - многие жалуются.
Так что своеволие тут неуместно, а Бенедикт, как всегда, допустил, -
вот и получил от Константин Леонтьича увечья: на руках, и на личике, на
грудях тож; и ногу подвернул. И, главное, зря: сигнал ложный был, книги не
было.
Как раз Октябрьский Выходной был, Константин Леонтьич на ежегодный
пересчет собирался, ветошь в лохани стирал, - порты, рубаху. Ну что ж,
недосчитаются Константин Леонтьича мурзы, одним голубчиком меньше будет.
Пометят в казенных списках: взят на лечение.
Не все ж тебе, мурза, людей считать.

В декабре месяце, в самое темное время года, окотилась Оленька тройней.
Теща зашла, позвала Бенедикта посмотреть на помет, проздравила. Он лежал,
пустой и грузный, ждал сигнала; сигнала не было. Ладно, пошел глянуть.
Деток трое: одна вроде самочка, махонькая, пищит. Другой вроде как
мальчик, но так сразу не скажешь. Третье - не разбери поймешь что, а с виду
как шар - мохнатое, страховидное. Круглое такое. Но с глазками. Взяли его на
руки покачать, запели: "а-тутусеньки, тутусеньки тату! а-кукусеньки,
кукусеньки куку!", - а оно толк! - оттолкнулось, да на пол и соскочило, по
полу клубком покатилось и в щель ушло. Бросились ловить, руки растопыривать,
тубареты, лавки двигать, - куды там.
Бенедикт постоял, посмотрел, как сквозь туман, проздравил Оленьку с
благополучным окотом. Пошел к себе. Теща побежала Терентия Петровича звать
смотреть, внучатами хвастать.
Залег на охнувшую, застонавшую лежанку, - знатную пролежал себе яму за
пустые годы, за бессчетные безрадостные ночи, - хмурился, думал: ушло под
пол, это бы ладно; а вот кабы не вылезло, книг грызть не начало; может,
законопатить щели-то? Половицы совсем прохудилися. Семья-то наскребет за
день копны, другой раз идешь, смотришь - словно цельная голова волос на пол
упамши! Неровен час, выйдет это-то, что под пол ушло, да и шасть в книжную
горницу. Переплет поест, корешок... Там же клей. Кожа иногда.
Вот не было заботы, так подай... Ведь поест, беспременно поест! Ему ж
есть надо? Отовсюду искусству угрозы: то от людей, то от грызунов, то от
сырости! И ведь как раньше глуп был, слеп Бенедикт, как все равно слепцы на
торжище: поют-заливаются, а сами во тьме живут, им и в полдень темно! Как
понятия-то у него не было, будто у червыря! Вопросы задавал глупые, лоб
морщил, рот открывал пошире, чтоб думать сподручнее, а все не понимал.
Отчего, дескать, у нас мышей нету? Отчего нам мышей не надобно? Да
потому и не надобно, что жизнь духовная: книги, искусство у нас сбережены, а
мышь выйдет да и поест нашу сокровищницу! Зубками своими малыми, острыми
зыг-зыг-зыг, да и погрызет, потравит!
А у голубчиков жизнь другая, им на мышь опираться надо. Без мыши им
никуда. Суп, конечно, жаркое, зипун если сшить, мену какую на торжище
сделать, налог платить, али, лучше сказать, ясак, - домовой, подушный,
печной, - на все мышь нужна. Стало быть, книгу им держать в доме нипочем
нельзя! Тут уж или одно, или другое .
А почему еще жизнь духовную называют возвышенной? - да потому что книгу
куда повыше ставят, на верхний ярус, на полку, чтобы если случись такое
несчастье, что пробралась тварь в дом, так чтобы понадежнее уберечь
сокровище. Вот почему!
А зачем у тестя, у тещи, у Оленьки на ногах когти? - да все затем же!
Чтоб духовность сторожить! Чтобы на страже от мышей быть! Мимо не
прошмыгнешь! Для того и три забора вокруг терема наворочены! Для того и
охрана строгая! Для того и обыскивают при входе! Потому что будь ты хоть
кто, хоть самый что ни на есть жених али другой особый посетитель, а мышь с
собой пронести можешь, и сам не заметишь.
В волосах если колтун - она там гнездо свить может.
В карманах, бывает.
В валенке.
Уж до того это ясно, что яснее и не бывает, а вот не понимал. И Болезнь
не понимал, думал невесть что; а Болезнь - в головах, Болезнь - невежество
людское, дурь, своеволие, темнота, когда думают, что, мол, ничего, пущай в
одной избе и книга, и мышь побудут. Эвон! Книгу-то в одну избу с мышью!
Страшно и представить!
И вот ведь упрямство какое у гадин: ведь можно подумать, что им читать
не дают, стихи отымают али эссе какой! Для чего ж государство и писцов
завело, для чего Рабочие Избы понаставило, грамоте учит, письменные палочки
выдает, бересту обдирает, книжицы берестяные шьет? Ему ж, государству, от
этого только забота лишняя, напряг, беспокойство! А все для народа, все для
него! Налови ты себе мышей ради Бога, да и сменяй на книжицу, да и читай,
тудыть!..
От гнева сжимал кулаки, метался на лежанке, а в голове все ясней да
ясней становилось, вроде как просторы развигались! Господи! Да ведь так же
всегда и было: и в древности то же самое! "Но разве мир не одинаков в веках,
и ныне, и всегда?.." Одинаков! Одинаков!

Здесь на земле, в долинах низких
Под сенью темных смрадных крыш
Связала паутина близких,
И вьет гнездо земная мышь.

Толпятся близкие в долине,
Шумят, - но каждый одинок
И прячет у себя в пустыне
Застывший, ледяной комок.

Вот! И древний человек туда же: хулиганил, своевольничал, книгу прятал:
на морозе где-то, в сырости, оледеневшую, комком! Понятно теперь!

...Вот в щели каменные плит
Мышиные просунулися лица,
Похожие на треугольники из мела,
С глазами траурными по бокам...

Да, мышь-то не удержишь! В любую щель пройдет!

...Жизни мышья беготня,
Что тревожишь ты меня?

А-а, брат пушкин! Ага! Тоже свое сочинение от грызунов берег! Он
напишет, - а они съедят, он напишет, а они съедят! То-то он тревожился!
То-то туда-сюда по снегу разъезжал, по ледяной пустыне! Колокольчик
динь-динь-динь! Запряжет перерожденца да и в степь! Свое припрятывал, искал,
где уберечь!

Ни огня, ни темной хаты,
Глушь и снег, навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне!

Местечко искал, где зарыть... Все так прояснилось, что Бенедикт сел,
спустил ноги с лежанки. Как же он раньше-то... Как же указание-то
пропустил... А давеча! Что пели-то с Лев Львовичем!

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит!
В той степи глухой
Умирал ямщик!

Ну? Чего его в степь понесло, если не книгу прятать?"- ... у себя в
пустыне застывший, ледяной комок".

А жене скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес!

Какую "любовь"? Да книгу же! Что ж и любить, как не книгу?! А?!..
"С собой унес". Жене просит сообщить, чтоб не искала... А то
хватится... Вот тебе и стихи! Не стихи это, а притча! Руководящее указание в
облегченной для народа форме!
Вот он отчего плакал-то, Лев Львович-то! Небось, тоже зарыл, теперь не
найдет! Тут заплачешь! Запел да и вспомнил!
А как они Бенедикту намек делали? Бенедикт им: нет ли, де, книжечки
почитать? А они ему: ты грамоте не учен. А он им: как же не учен, я учен! А
они ему: степь да степь кругом. Намек такой. Притча. Там, мол, книги зарыты.
Дома не держим.
Так. Степь у нас - где? Степь на юге... А что же он все приговаривает:
запад нам поможет?.. А Никита Иваныч ему: нипочем, дескать не поможет,
должны сами. Так как же? Где?
Теща в дверь стукнула:
- Детей купать!.. Смотреть будете?
- Не мешать!!! - крикнул Бенедикт истошно, рукой рубанул наотмашь. -
Дверь закрыть!!!
- Дак купать-то?..
- Дверь!!!
С мысли сбила, тудыть!.. Бенедикт торопливо облачился, - зипун,
балахон, колпак, - ссыпался по лестнице, свистнул вялому Николаю
запрягаться.
Погонял нетерпеливо, притоптывал в санях валенком. Горизонт обсмотреть.
Непременно надо горизонт обсмотреть. Пока еще свет зимний, малый не погас, -
обсмотреть горизонт на четыре стороны.
К дозорной башне ехал Бенедикт, вот куда. Никогда еще он на дозорную
башню не лазал, да и кто ж голубчика на нее допустит? Запретная дылда,
государственная, - только стражи да мурзы на башню допущаются, а почему? -
потому что видать с нее далеко, а это дело государственное, не для всякого!
Незачем простому голубчику вдаль смотреть: не по чину! Может там, вдали,
войско какое идет! Может, лютый ворог на нашу светлую родину покусился,
палок навострил да и в поход выступил! Это ж дело государственное! Нельзя!
Да только Бенедикта никто нипочем не остановит, как есть он санитар.
Не остановили. Естественно.

Дозорная башня вышиной выше самого высокого терема, выше дерева, выше
александрийского столпа. Наверху - горница. В горнице, в стенах ее, - четыре
окна, четыре прорези на четыре стороны света. Поверху крыша о четырех
скатах, шапкой. Вот как мурзы носят. Снизу смотришь, - высоко-высоко вверху,
под облаками, государевы работники, стражи копошатся, будто мураши
маленькие, - переползают с места на место, чего-то там шуруют. Внизу охрана
с бердышами. Бенедикт тяжело, по частям восстал с саней, глянул страшными
очами сквозь багряные прорези, поднял крюк, - охрана пала ниц, в твердый
морозный наст. Вступил в башню. Пахнуло псиной от нечистых зипунов, тяжким
духом дешевой ржави: курили сырую, неочищенную, с остьями и соломой.
Деревянные ступени гремели под ногами. Винтовая лестница с желтой наледью, -
тут справляли нужду, затаптывали окурки; на стенах, посверкивающих
изморозью, выцарапывали матерное, привычное. Бездуховность... Восходил
долго, опираясь на крюк, на площадках отдыхал. Изо рта выходил пар, да так и
оставался висеть клубком в стылом, сраном воздухе.
На верхней площадке испуганно дернулись, обернулись на красный балахон
государевы работники.
- Вон! - приказал Бенедикт.
Работники дрызнули прочь, бросились вниз, толкаясь, грохоча восемью
ногами.

С башни видно далеко. Далеко!.. - да и слова такого нет в языке, чтоб
сказать, докуда видно с башни! А кабы и было такое слово, так вымолвить его
страшно! У-у-у, докуда! - до дальней дали, до крайнего края, до предельного
предела, до смерти! Весь блин земной, вся небесная крыша, весь холодный
декабрь, весь город со всеми своими слободами, с темными кривыми избушками,
- пустыми и распахнутыми, прочесанными частыми гребнями санитарных крюков и
еще заселенными, еще копошащимися бессмысленной, пугливой, упрямой жизнью!..

О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой!..

Закат желтый, страшный, узкий стоял в западной бойнице, и вечерняя
звезда Алатырь сверкала в закате. Маленькой черной палочкой в путанице
улочек стоял пушкин, тоненькой ниточкой виделась с вышины веревка с бельем,
петелькой охватившая шею поэта.
Восход лежал густо-синим пологом в другом окне, укрывая леса, и реки, и
опять леса, и тайные поляны, где под снегом спят красные тульпаны, где
зимует, вся в морозных кружевах, в ледяном узорчатом яйце, с улыбкой на
пресветлом лице вечная моя невеста, неразысканная моя любовь, Княжья Птица
Паулин, и снятся ей поцелуи, снится шелковая мурава, золотые мухи,
зеркальные воды, где отражается ее несказанная красота, - отражается,
переливается, зыблется, множится, - и вздыхает во сне Княжья Птица
счастливым вздохом, и мечтает о себе, ненаглядной.
А на юге, страшно подсвеченном двойным светом, - желтым с запада и
синим с восхода, - на юге, заслоняя непроходимые снежные степи с свистящими
смерчами, с метельными столбами, на юге, бегущем, все бегущем, все убегающем
к синему, ветреному Море-окияну, на юге, за оврагом, за тройным рвом, во всю
ширину окна распластался красный, узорный, расписной, резной,
многокупольный, многоярусный терем Федора Кузьмича, слава ему, Набольшего
Мурзы, долгих лет ему жизни.
- Га-а! - засмеялся Бенедикт.
Радость брызнула квасом, пенистым, искристым.

Радость, дочь иного края,
Дщерь, послушная богам!!!

Все вдруг стало ясно, прозрачно, как в весеннем ручье. Все открылось,
как в полдень. Вот же! Вот!.. Вот, прямо перед ним, нетронутый, нетраченый,
полный до краешка ларец, волшебный сад в цветах и плодах, - в бело-розовом
кипенье, истекающий сладчайшим соком, как миллиард спелых огнецов! Вот,
набитый от гулких подвалов до душистых чердаков, дворец наслаждений! Пещера
Али-Бабы! Тадж-Махал, бля!
Ну да! На юге, верно! Вот запад-то и помог! Свет-то с запада, звезда-то
путеводная! Все и осветила! Догадался, вычислил, понял намеки, притчу понял,
- все и сошлося!
Он зажмурился от счастья, крепко стиснул веки, помотал головой; вытянув
шею, высунулся в прорезь бойницы, чтобы лучше чувствовать; он вдыхал аромат
мороза и дерева, сладких дымков, кудрявившихся из печных труб Красного
Терема; с сомкнутыми веками он словно бы видел лучше, слышал острей, чуял
явственней; там, там, совсем рядом, совсем близко, за оврагом, за рвом, за
тройной стеной, за высоким частоколом, - но ведь через стену можно
перепрыгнуть, под частокол проскользнуть. Вот сейчас бы мягко, мягко,
неслышно и невидимо соскочить с башни, перенестись в вихре метели, легкой
пылью через овраг, снежным смерчем в слуховое окно! Ползком и скачком, гибко
и длинно, но только не упустить, не потерять следа; ближе, все ближе к
терему, ни следа не оставить на снегу, ни подворотного пса не спугнуть, ни
домашней твари не потревожить!
И упиться, упиться, упиться буквами, словами, страницами, их сладким,
пыльным, острым, неповторимым запахом!.. О маков цвет! О золото мое
нетленное, невечернее!
- Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!.. - крикнул в блаженстве Бенедикт.

- Что, зятек, созрел? - тихо засмеялись сзади, над ухом. Бенедикт
вздрогнул и открыл глаза.
- Ну вас совсем, папа! Напугали!
Тесть подкрался бесшумно, даже половицы не дрогнули. Видно, когти
втянул. На нем тоже был красный балахон, на голове - колпак, только по
голосу да по вони слышно было, что, - да, тесть, Кудеяр Кудеярыч.
- Дак как? - шепнул тесть. - Ковырь?
- Не понял...
- Сковырнуть тянет? Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть готов?
Злодея-мучителя? Карлу проклятого?
- Готов, - твердо шепнул и Бенедикт. - Папа! Я бы его своими руками!..
- Сердечко твое золотое!.. - радовался тесть. - Ну?! Наконец-то!..
Наконец-то!.. Дай обниму!
Бенедикт с Кудеяр Кудеярычем стояли обнявшись, смотрели на город с
высоты. В избах затеплились синие огоньки, закат погас, проступили звезды.
- Давай друг другу клятву дадим, - сказал Кудеяр Кудеярыч.
- Клятву?
- Ну да. Чтоб дружба навек.
- А... Давайте.
- Я тебе - все. Я тебе дочь отдал, а хочешь - жену уступлю?
- Н-н-необязательно. Нам нужен кант в груди и мирное небо над головой.
Закон такой, - вспомнил Бенедикт.
- Верно. И чтоб вместе - против тиранов. Согласен?
- А то.
- Разорим гнездо угнетателя, лады?
- Ох, папа, там книг как снега!
- И-и, милый, больше. А он картинки из них дерет.
- Молчите, молчите, - заскрежетал зубами Бенедикт.
- Не могу молчать! Искусство гибнет! - строго высказал тесть. - Нет
худшего врага, чем равнодушие! С молчаливого согласия равнодушных как раз и
творятся все злодейства. Ты ведь "Муму" читал? Понял притчу? Как он все
молчал-молчал, а собака-то погибла.
- Папа, но как...
- Ништяк, все продумано. Революцию сделаем. Только тебя и жду. Ночью
полезем, он ночью-то не спит, а стража будет умаямши. Лады?
- Но как же ночью, ночью темно!
- А я на что? Али я не светоч?
Тесть пустил глазами луч и засмеялся довольно.
Чисто и ясно, льдисто было на душе. Без неврозов.

ЯТЬ


В Красном Тереме запах такой с плеснецой, - знакомый, волнующий... Ни с
чем не спутаешь. Старая бумага, древние переплеты, кожа их, следы золотой
пыльцы, сладкого клея. У Бенедикта немножко подкашивались и ослабевали ноги,
будто шел он на первое свидание с бабой. С бабой!.. - на что ему теперь
какая-то баба, Марфушка ли, Оленька ли, когда все мыслимые бабы тысячелетий,
Изольды, Розамунды, Джульетты, с их шелками и гребнями, капризами и
кинжалами вот сейчас, сейчас будут его, отныне и присно, и во веки веков...
Когда он сейчас, вот сейчас станет обладателем неслыханного,
невообразимого... Шахиншах, эмир, султан, Король-Солнце, начальник ЖЭКа,
Председатель Земного Шара, мозольный оператор, письмоводитель, архимандрит,
папа римский, думный дьяк, коллежский ассессор, царь Соломон, - все это
будет он, он...
Тесть освещал дорогу глазами. Два сильных, лунно-белых луча обшаривали
коридоры, - пыль то загоралась и плавала в столбах света, то погасала на
миг, когда тесть смаргивал, - голова у Бенедикта кружилась от частых
вспышек, от запаха близких книжных переплетов и сладковатой вони, шедшей из
тестевой пасти, - тот все подергивал головой, словно его душил ворот. Тени,
как гигантские буквицы, плясали по стенам, - "глаголь" крюка, "люди" острого
колпака Бенедикта, "живете" растопыренных, осторожных пальцев, ощупывающих
стены, шарящих в поисках потайных дверей. Тесть велел ступать тихо, ногами
не шуркать.
- Слушай революцию, тудыть!..
Революционеры крались по коридорам, заворачивали за углы,
останавливались, озирались, прислушивались. Где-то там, у входа, валялась
жалкая, теперь уже бездыханная, охрана: что может бердыш или алебарда против
обоюдоострого, быстрого, как птица, крюка!
Прошли два яруса, поднимались по лестницам, на цыпочках пробегали
висячие галереи, где сквозь оконные пузыри сильно и страшно светила луна;
черными валенками бесшумно пробежали по лунным половицам; раскрылись
внутренние, высокие и узорные сени, где похрапывала, - ноги взразвалку,
шапки на грудях, - пьяная внутренняя охрана. Тесть тихо заругался: ни
порядку в государстве, ничего. Все Федор Кузьмич развалил, слава ему!
Быстро, сильно тыкая, обезвредили охрану.
После сеней опять пошли коридоры, и сладкий запах приблизился, и,
глянув вверх, Бенедикт всплеснул руками: книги! На полках-то - книги!
Господи! Боже святый! Подогнулись колени, задрожал, тихо заскулил: жизни
человеческой не хватит все перечитать-то! Лес с листьями, метель
бесконечная, без разбору, без числа! А!.. А!!!.. А!!!!!!!!! А может... а!..
может тут где... может и заветная книжица!.. где сказано, как жить-то!..
Куда идтить-то!.. Куда сердце повернуть!.. Может, ту книжицу Федор Кузьмич,
слава ему, уже нашел, разыскал да читает: на лежанку прыг, да все читает,
все читает! Вот он ее нашел, ирод, да и читает!!! Тиран, бля!
- Не отвлекайся! - дохнул в лицо тесть.
Коридоры ветвились, загибались, раздваивались, уходили в неведомые
глубины терема. Тесть крутил глазами - только книжные корешки мелькали.
- Должон простой ход быть, - бормотал тесть. - Где-то тут простой ход
быть должон. Быть того не может... Где-то мы тут сбилися...
- "Северный Вестниииииик"!!! Восьмой номееееееер!!! - завопил Бенедикт.
Рванулся, толкнув Кудеяр Кудеярыча; тот споткнулся, ударился о стену; падая,
уперся рукой; стена подалась и оборотилась полкой, полка рухнула и
посыпалась, и се, - раскрылась взгляду палата большая-пребольшая, по стенам
все шкафы да полки, а в палате столы без счету, книгами завалены, а у
главного стола, в полукольце тысячи свечей, тубарет высокий, а на тубарете
сам Федор Кузьмич, слава ему, с письменной палочкой в деснице; личико к нам
оборотил и ротик разинул: удивился.
- Почему без доклада? - нахмурился.
- Слезай, скидавайся, проклятый тиран-кровопийца, - красиво закричал
тесть. - Ссадить тебя пришли!
- Кто пришел? Зачем пропустили? - забеспокоился Федор Кузьмич, слава
ему.
- "Кто пришел", "кто пришел"! Кто надо, тот и пришел!
- Тираны мира, трепещите, а вы мужайтесь и внемлите! - крикнул и
Бенедикт из-за тестева плеча.
- Чего "трепещите"-то? - Федор Кузьмич понял, скривил личико и
заплакал. - Вы чего делать-то хотите?
- Кончилась твоя неправедная власть! Помучил народ - и будя! Сейчас мы
тебя крюком!
- Не надо, не надо меня крюко-ом! Крюком больна-а!
- Ишь ты! Он еще будет жалкие слова говорить! - закричал тесть. - Бей
его! - И сам ударил наотмашь. Но Федор Кузьмич, слава ему, горошком скатился
с тубарета и отбежал, так что попал тесть по книге, и книга та лопнула.
- Зачем, зачем вы меня ссаживаете-е-е-е?
- Плохо государством управляешь! - закричал тесть страшным голосом.
Бросился с крюком к Набольшему Мурзе, долгих лет ему жизни, но Федор
Кузьмич, слава ему, опять нырнул под тубарет, оттуда под стол, и перебежал
на другую сторону горницы.
- Как умею, так и управляю! - заплакал с той стороны Федор Кузьмич.
- Развалил все государство к чертовой бабушке! Страницы из книжек
выдираешь! Лови его, Бенедикт!
- У пушкина стихи украл! - крикнул тоже и Бенедикт, распаляя сердце. -
Пушкин - наше все! А он украл!
- Я колесо изобрел!
- Это пушкин колесо изобрел!
- Я коромысло!..
- Это пушкин коромысло!
- Я лучину!..
- Вона! Еще упорствует...
Бенедикт бросился ловить Федора Кузьмича с одной стороны стола, тесть
кинулся в обход с другой стороны, а Набольший Мурза, долгих лет ему жизни,
опять нырнул под стол и перебежал назад.
- Не трогайте меня, я добрый и хороший!
- Юркий, гнида! - закричал тесть. Рукой о стол оперся и прыгнул, прямо
одним прыжком столешницу перемахнул. Федор Кузьмич, слава ему, визгнул,
порскнул под шкаф и забился там в глубину куда-то.
- Лови его! - хрипел тесть, шаря и тыкая крюком под полками. - Уйдет!
Уйдет! У него тут ходы всюду прорыты!
Бенедикт подбежал на подмогу. Вместе, мешая друг другу, тыкали крюками,
шарили, запыхались.
- Чего-то держу, вроде попался... Ну-к, ты помоложе, нагнись погляди...
Не подцепить никак... Он, нет?..
Бенедикт встал на четвереньки, завернул голову под шкаф, - темно,
клочья какие-то.
- Не видать ничего... Кудеяр Кудеярыч, вы бы посветили!
- Выпустить боюсь... Ну-ка, крюк перехвати у меня... Ч-черт, не
пойму...
Бенедикт перехватил крюк; тесть встал на карачки, пустил под шкаф свет,
кряхтел .
- Пылишша... Не видать ничего... Пылишшу развел...
Под крюком дернулось, вроде как одежда треснула, Бенедикт тыкнул с
поворотом, но поздно: туку-туку-туку, - мелкие шажочки перебежали вдоль
стены за полками куда-то вглубь палаты.
-Упустил, чорт! - крикнул тесть с досадой. - Учил ведь тебя, учил!
- А чего всегда я!.. Вы сами за одежу зацепили!
- Придавить надо было! Где он теперь... А ну, выходи, Федор Кузьмич!
Выходи по-хорошему!
- Нечестно, нечестно! - крикнул Федор Кузьмич, слава ему, из-под полок.
- Там он! Давай!
Но Федор Кузьмич опять перебежал.
- Не надо меня ловить, маленького такого!..
- Тыкай!.. Тыкай сюда, тудыть!..
- Почему настаиваете?.. Уходите отсюда! - пискнул Федор Кузьмич из
третьего места.
- ...Плохие люди! - крикнул из четвертого.
Тесть озирался, Бенедикт озирался, вытянув шею, склонив голову, - вот
шуркнуло под дальним шкафом; повернул голову к дальнему шкафу; вот
прошелестело под полками; мягким длинным прыжком Бенедикт прыгнул к полкам;
если закрыть глаза, звуки лучше слышно; закрыл глаза, поводил головой из
стороны в сторону; еще бы уши прижать, - совсем хорошо бы: ноздри раздулись,
- можно и по запаху... где он пробегает, там его запах... Вот он!
- Вот он! - крикнул Бенедикт, прыгая, наваливаясь и крутя крюком; под
крюком пронзительно, тонко завизжало. - Держу-у-у-у!
Лопнуло что-то; звук такой тихий, но отчетливый; на крюке напряглось и
обмякло. Бенедикт крутанул и выволок из-под полки Набольшего Мурзу, долгих
лет ему жизни. Тельце чахленькое, а сколько возни было. Бенедикт сдвинул
колпак, обтер рукавом нос. Смотрел. Видать, хребтина переломилась: головка
набок свернута, и глазки закатимши.
Тесть подошел, тоже посмотрел. Головой покачал.
- Крюк-то запачкамши. Прокипятить придется.
- Ну а теперь чего?
- А счисть его вон хоть в коробку.
- Руками ?!
- Зачем руками? Боже упаси. Вон бумажкой давай. Бумажки-то тут полно.
- Э, э, книги не рвите! Мне читать еще!..
- Тут без букв. Картинка одна.
Тесть вырвал портрет из книжки, свернул кульком, руку просунул и
счистил Федора Кузьмича, слава ему, с крюка. И крюк обтер.
- Так вот, - бормотал тесть. - Никому тиранить не дозволено! Ишь, моду
взяли: тиранить!

Бенедикт что-то вдруг устал. В висках заломило. А потому что нагибался
с непривычки. Сел на тубарет отдышаться. На столе книг куча понаразложена.
Ну, все. Все теперь его. Осторожно открыл одну.

Весь трепет жизни, всех веков и рас,
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Стихи. Захлопнул, другую листанул.

Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.

Тоже стихи. Господи! Боже святый. Сколько еще всего не читано! Третью
открыл:

Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

Четвертую:

Все ли спокойно в народе?
- Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.

Чего-то все про одно. Видно, тиран себе подборочку готовил. Открыл
пятую, из которой портрет-то попортимши об Федора Кузьмича, слава ему:

На всех стихиях человек -
Тиран, предатель, или узник.

Тесть вырвал книгу у Бенедикта, бросил.
- Занимаешься чепухой! Сейчас о государстве думать нужно!
- А, о государстве?.. А чего?
- Чего! Мы с тобой государственный переворот сделали, а он: чего.
Порядок наводить нужно.
Бенедикт оглянул палату: верно, все перевернуто, тубареты кверху
днищем, столы сдвинуты, книжки валяются как ни попадя, с полок попадамши,
пока они за Набольшим Мурзой, долгих лет ему жизни, бегали. Пыль оседает.
- Дак чего? Холопов прислать, - и приберут.
- Вот то-то ты и есть шеболда! Духовный, духовный порядок нужен! А ты о
земном печешься! Указ надо писать. Когда государственный переворот делают,
всегда указ пишут. Ну-к, бересту чистенькую мне подыщи. Тута должна быть.
Бенедикт порыскал по столу, подвигал книжки. Вот свиток почти
чистенький. Видать, Федор Кузьмич, слава ему, только писать начал.

Указ

Вот как я есть Федор Кузьмич Каблуков, слава мне, Набольший Мурза,
долгих лет мне жизни, Секлетарь и Академик и Герой и Мореплаватель и
Плотник, и как я есть в непрестанной об людях заботе, приказываю.
% Тута у меня минутка свободная выдалась, а то цельный день без
продыху.
% Вот чего еще придумал для народного бла...

А дальше только черта да клякса: тут мы его, знать, и спугнули.
- Так. Ну-ка, давай, чего тут?.. Это все позачеркни. Пиши, у тебя
почерк лучше: Указ Первый.

Указ Первый.
1. Начальник теперь буду я.
2. Титло мое будет Генеральный Санитар.
3. Жить буду в Красном Тереме с удвоенной охраной.
4. На сто аршин не подходи, кто подойдет - сразу крюком без разговоров.





Кудеяров




Подскриптум:
Город будет впредь и во веки веков зваться Кудеяр-Кудеярычск. Выучить
накрепко.

Кудеяров
Бенедикт записал.
- Так. Покажи, что вышло. "Кудеяров" надо крупнее и с завитком.
Зачеркни. Перепиши давай, чтоб фамилия большими буквами, эдак с ноготь.
После "в" давай крути так кругалями вправо-влево, вроде как петлей. Во. Ага.
Тесть подышал на бересту, чтоб подсохло; полюбовался.
- Так. Чего бы нам еще?.. Пиши: Указ Второй.
- Кудеяр Кудеярыч! Вы укажите, чтоб праздников больше.
- Эка! Подход у тебя какой негосударственный! - осерчал тесть. - Указ
подписан? Подписан! Вступил в силу? Вступил! Вот и зови меня: Генеральный
Санитар. Обращайся как положено. А то позволяешь себе.
- А добавка? Заклинание-то?
- А, добавка... Добавка... А давай так: "жизнь, здоровье, сила".
Генеральный Санитар, жизнь, здоровье, сила. Впиши там. Так... Тебе тоже
надо... Хочешь быть Зам-по-обороне?
- Я хочу Генеральный Зам-по-обороне.
- Это что, уже подсиживать?! - закричал тесть. - Подсиживать, да?!
- Да при чем тут? Вот вечно вы, прям как я не знаю кто! Ничего не
подсиживать, а просто красиво: Генеральный!
- А еще б не красиво! А только двум сразу нельзя! Генеральный всегда
только один! А ты, хочешь, - будь Зам-по-обороне и морским делам.
- По морским и окиянским.
- Да хоть каким. Давай дальше. Указ Второй.
- Праздников, праздников побольше.
- Вот опять негосударственный подход! Перво-наперво гражданские
свободы, а не праздники.
- Почему? Какая разница?
- Потому! Потому что так всегда революцию делают: спервоначала тирана
свергнут, потом обозначают, кто теперь всему начальник, а потом гражданские
свободы.
Сели писать, шурша берестой. За окном начало светать. За дверями
послышался шорох, переговоры шепотом, возня. Постучали.
- Ну, кто лезет? Чего надо?!
Ввалился холоп с поклоном.
- Там это... делегация представителей, спрашивают: ну как?
- Каких представителей?
- Каких представителей? - крикнул холоп, оборотясь в сени.
- Народных! - крикнули глухо из сеней. Вроде, Лев Львович крикнул. Вот
не успели тирана ссадить, как уже ходоки досаждают. Прослышали, стало быть.
Ну, люди! Ну ни минуты покоя!
- Народных каких-то.
- Скажи: революция состоялась благополучно, тиран низложен, работаем
над указом о гражданских свободах, не мешать, разойтись по домам.
- Про ксероксы не забудьте! - крикнули из сеней.
- Он мне еще указывать будет! Кто освободитель? Я! Гнать его в шею, -
рассердился тесть. - Дверь закрой и не пускай никого. Мы тут, понимаешь,
судьбоносные бумаги составляем, а он под руку суется. Давай, Зам. Пиши: Указ
Второй.
- Написал.
- Так... Свободы... Тут у меня записано... памятка... не разберу. У
тебя глаза помоложе, прочти-ка.
- Э-э-э... Почерк какой корявый... Кто писал-то?
- Кто-кто, я и писал. Из книги списывал. Консультировался, все чтоб по
науке. Читай давай.
- Э-э-э... свобода слева... или снова... не разберу...
- Пропусти, дальше давай.
- Свобода... вроде собраний?
- Покажи-ка. Вроде так... Ну да. Значит, чтоб когда соберутся, чтоб
свободно было. А то набьется дюжина в одну горницу, накурят, потом голова
болит, и работники с них плохие. Пиши: больше троих не собираться.
- А ежели праздник?
- Все равно.
- А ежели в семье шесть человек? Семь?
Тесть плюнул.
- Что ты мне диалехтику тут разводишь? Пущай тогда бумагу подают, пеню
уплатят, получают разрешение. Пиши!
Бенедикт записал: "больше троих ни Боже мой не собираться".
- Дальше: свобода печати.
- Это к чему бы?
- А должно, чтоб старопечатные книги читали.
Тесть подумал.
- Можно. Хрен с ними. Теперича без разницы. Пущай читают.
Бенедикт записал: "старопечатные книги читать дозволяется". Подумал и
приписал: "но в меру". Так и Федор Кузьмич, слава ему, всегда указывал. Еще
подумал. Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно
доставай из загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али
напачкано? Когда книгу читать запрещено, так каждый свою бережет, чистой
тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так, небось,
и корешок перегибать будут, а то листы вырывать! Кидаться книгами вздумают.
Нет! Нельзя людям доверять. Да чего там: отобрать их и все дела. Прочесать
городок, слобода за слободой, дом за домом, перетряхнуть все, книжки изъять,
на семь засовов запереть. Неча!
Вдруг почувствовал: понимаю государственный подход!!! Сам, без указа, -
понимаю!!! Ура! Вот что значит в Красном Тереме сидеть! Бенедикт расправил
плечи, засмеялся, высунул кончик языка и аккуратненько перед "дозволяется"
приписал "не".
- Так... Свобода вероиспо- ... испо-... исповедания .
Тесть зевнул.
- Да чего-то надоело. Хватит свобод.
- Тут еще немного.
- Хватит. Хорошенького понемножку. К обороне переходим. Пиши: Указ
Третий.

Провозились с обороной до полудня. От тещи присылали спросить, когда
они домой-то пожалуют: обед простыл. Велено было блинов да пирожков подать в
Красный Терем, квасу бочку, свечей. Бенедикт, как Зам-по-обороне и морским и
окиянским делам, увлекся: интересно. Порешили обнести городок забором в три
ряда, чтобы от чеченцев сподручнее было обороняться. Поверху забора на
двадцати четырех углах возвести будки, и в те будки дозор поставить, чтоб
днем и ночью в обе стороны зорко наблюдали. На четырех сторонах ворота
поставить тесовые. Ежели кому в поля пройтить надо - репу садить, али снопы
вязать, - получить в конторе пропуск. С утра по пропуску выйдешь, вечером -
назад. Холопы в пропуске дырку провертят, али, как тесть выразил,
проконпастируют, и имечко впишут: пропущен, дескать, такой-то, десятину
сдал. А еще, - мелькнуло у Бенедикта, - этот забор против кыси оборона. А
построить его высоким-превысоким, и не пройдет она. А внутри забора ходи
куда хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил.
Да! Потом еще оборонить пушкина от народа, чтоб белье на него не
вешали. Каменные цепи выдолбить, и с четырех сторон вкруг него на столбах
расположить. Сверху, над головкой - козырек, чтоб птицы-блядуницы не гадили.
И холопов по углам расставить, дозор ночной и дозор дневной, особо. В список
дорожных повинностей добавить: прополка народной тропы. Зимой чтоб тропку
расчищали, летом можно цветками колокольчиками обсадить. Укроп запретить в
государстве, чтоб духу его не было.
Еще посидел, еще подумал, рассердился: пушкин - это ж наше все! А
Бенедикт, тем более, Зам по морским и окиянским. Вот что надо сделать:
выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У
речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой
в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
Пущай стоит там крепко и надежно, ногами в цепях, головой в облаках,
личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
- Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, - вздохнул Бенедикт.
- Больше меня? - нахмурился тесть. - Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать
Восьмой. "О мерах противопожарной безопасности".

ФИТА


- Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь
папу-то...
- Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
- Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
- Покойником пахнет.
- Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
- А мне противно.
- Но дак и что? Это по работе!
- А я не хочу. Пусть не пахнет.
- Скажите, какой нежный.
Бенедикт отвечал рассеянно, привычно, не подымая глаз, - он сидел за
просторным столом, в светлой палате Красного Терема. На потолке, - помнил и
не глядя, - роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, - те
вроде коричневые, которые тертыми ракушками, - зелененькие, ну а синим
камнем если, - так те аж синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные
окна, на дворе лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето. Бенедикт ел
сладкие жамки и читал журнал "Коневодство". Спокойно читал, с удовольствием:
журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из журнала,
а потом "Одиссею" немножко, потом Ямамото какое, или "Переписку из двух
углов", или стихи, или "Уход за кожаной обувью", а то Сартра, - чего
захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.
Делами государственными заниматься совершенно не хотелось: скукотища.
Дали голубчикам свободы, дали им Указы, - чего еще народу нужно? Даже
Инструкции дали, уж чего больше? Работай не хочу.
Оборону укрепить,- укрепили: заборы, частоколы, тыны, - все как могли
подправили, залатали, дырья позатыкали тряпками, ветошью, у кого что. Враг
не пройдет, разве что через Екиманское болото, дак на то оно и болото, чтоб
не пройти. Кто ж в своем уме через болото сунется?
Кохинорскую слободу сначала думали от города особым забором отгородить,
чтоб они к нам не совались, но потом еще раз подумали и постановили: не-а,
ни пяди земли не отдадим.
Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный конфликт с
иноземным государством, да и победим, - а есть ли оно где, про то неведомо,
- какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный, али понедельный,
али, может, ежеквартальный?
Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
Особо указали, чтобы чародеям, ворожеям, зелейникам, обаянникам,
кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам, лихим бабам, и тем, кто чакры
открывает-закрывает, - ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не заниматься
волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо, - облакопрогонникам,
- считаться государевыми людьми и всегда спать в одежде в ожидании срочного
вызова.
Титло тестю длинное, парадное разработали: в казенных бумагах велено
стало называть его: Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец,
жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария и-Санчес-и-Хименес
Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
Тетеря захотел называться Петрович-сан, Министр Транспорта и
Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей Промышленности. А что это значит, а
это значит, что он воду пинзин с-под земли велел ведрами да ушатами всю
повычерпать да в подвал перетаскать. А вода красивая, ничего не скажешь,
поверху словно радугой отливает. Но на вкус поганая, да и запах не очень. И
над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
А Оленька с Февронией никак называться не захотели, а только нарядов
себе навертели, чтобы каждый раз в новом платье на публичные казни ездить:
на колесование, али усекновение языка, али еще что.
Скушно.
- ...Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты
морду-то не вороти!
- Пошла вон. Я читаю.
Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в
широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.

- Я смотрю, ты от меня морду воротишь, - сказал тесть.
- Глупости.
- А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
- М-м.
- Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
- Ну что, что?
Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с
неудовольствием, - все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали
под столом, скребли пол когтями.
- Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
- Да на здоровьичко.
- Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали
спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное - в рабочем
порядке. - Бог в помощь. Я тут причем?
- Консолидация нужна небольшая, - ввинтился Петрович-сан.
- У меня нету.
- Эть!.. Подмога, подмога нужна!
- Главного Истопника извести желаю, - сказал тесть.
Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
- Куда извести?
- Куда, куда, - казнить! Уши-то протри! - вспылил тесть. - Совсем
зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его
желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным
Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ
распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
- Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, -
подтвердил Тетеря, - это я как Министр Нефтедобывающей и
Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт
думать надо, а не хухры-мухры.
- Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается.
Утром встанем, а страна и провалимши.
- И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр
Транспорта.
- Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, - сердито сказал
тесть. - За чистоту рядов надо постоять? - надо. Я ж медицинский работник,
не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди.
А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К
столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же
хыхнет - и отобьется. А на тебя не хыхнет.
- Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! - закричал Бенедикт.
- Старый друг... ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и... это... вообще!!!
Про хвост афишировать не стал.
- Позволю - не позволю, твово разрешенья никто не спрашивает! -
закричал и тесть. - Ты Зам по морской и окиянской обороне, а энти дела
сухопутные! Двигатель построим, по дорогам ездиить будем! Твое дело его
доставить, чтоб не убежал!
- А хрен вам в жопу заместо укропу!
- Ах, так?! Космополит! - крикнул Тетеря, толкая стол.
- От косматого слышу! Чучело четвероногое!
- Ты как с Министром разговариваешь?! - тесть перегнулся и вырвал из
Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.
- Блин!.. а вы, папа, вообще вонючка!
- Ах, так?! А ну! - тесть рывком бросился через стол, роняя посуду,
хватая Бенедикта цепкими, холодными руками за горло. - А ну, повтори!
Повтори, говорю!!! Щас я тебя огнем-то...
И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим
пламенем.
- Кончайте безобразие! При детях! - прикрикнула теща.
- Контролируйте себя, папенька!
- Чего вы вообще?.. Вы вообще... вы... вы... вы - кысь, вот вы кто!!! -
крикнул Бенедикт, сам пугаясь - вылетит слово и не поймаешь; испугался, но
крикнул. - Кысь! Кысь!
- Я-то?.. Я?.. - засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. -
Обозначка вышла... Кысь-то - ты.
- Я-а?!?!?!
- А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть... - Тесть смеялся, качал
головой, разминал затекшие пальцы, погасил в глазах свет, - только
красноватые огни перебегали в круглых глазницах. - А ты в воду-то
посмотрись... В воду-то... Хе-хе-хе... Самая ты кысь-то и есть... Бояться-то
не надо... Не надо бояться... Свои все, свои...
Теща тоже засмеялась, Оленька захихикала, Терентий Петрович-сан
осклабился. И детки бросили скрести пол, подняли плоские головки и
взвизгнули.
- В воду посмотрись...
Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.

Что говорят-то! Что сказали-то!.. Вот амбар, вот бочка с водой, -
заслонясь руками от света, всматривался в темную, пахнущую тиной воду. Нет,
вранье! Ложь!!! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и
поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я человек! Человек
я!.. Да! Хрен вам!..
Ополоснул морду водой: кожа горела, саднила там, где тесть жег ее
лучами, и на ощупь стало шероховато, вроде как мелкие волдыри, али сыпь.
Вдруг подступила тошнота, как если б сыру поел. Отбежал к двери, вырвало на
косяк. Желтым чем-то. Это от канареек, должно. Переел канареек. Фу-у,
слабость.

...Пройтись надо, а? Продышаться. Сто лет пешком не ходил. Из городских
ворот. Цыкнуть на стражу. Под горку. К реке. Через мосток - в лес, и дальше,
дальше, по колено, по пояс, по плечи в траве, туда, где цветы и мухи, и
потаенная поляна, и медовый ветер, и белая Птица... Ага, жди...
...Брел, волочил лапти на отвыкших, квелых ногах и знал ясным, вдруг
налетевшим знанием: зря. Нет ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены
тульпаны, а Паулин, - что ж, Паулин давно поймана силками, давно провернута
на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера.
Знал, - а все же брел, брел, почти равнодушно, как перед смертью, или
сразу после смерти, - когда все уже совершилось и ничего не поправишь, -
брел мимо полей, засаженных синеватой репою, по оврагам с отвалами красной
глины, через канавки и бочажки с червырями, тяжело всходил на холмы,
оскальзываясь на разросшихся грибышах, - далеко было видно с холмов: поля, и
снова поля, с прополотой и непрополотой репой, и новые овраги, и темные
перелески, где таится слеповран, и неправдоподобно далекие дубравы с
огнецами, и еще поля, куда хватало глаза. Туго и тепло дуло ветром родины,
серенькие облака мутили небосвод, а на горизонте синей стеной стояли облака
темные, готовые расплакаться летними ливнями.
В зарослях ломких августовских хвощей нашел зеркальце темной воды, еще
раз как следует обсмотрел свое отражение. Пощупал уши. Обычные. Глупости
семья говорит. Глупости. Обхлопал щеки, - на ладонях сукровица от
полопавшихся волдырей. Ладони тоже обычные, шершавые; через всю ладонь, с
переходом на пальцы - широкая мозоль от крюка. Снял лапоть, проверил ногу: и
нога обычная, сверху белая, понизу темноватая от грязи, так на то она и
нога. Живот. Зад. Ни тебе хвоста, ни...
...Так. Минуточку. Хвост. Был же хвост. Был, блин, хвост. А у людей
вроде не должно... Так что же?..
Опять стошнило, опять канарейками. Нет, я не кысь. Нет!!!
...Нет, ты кысь.
Нет!
...Вспомни-ка.
Нет! Не хочу! Так не бывает! Я сейчас пойду, я побегу домой, в
кроватку, в належанное тепло, к книжечкам моим ненаглядным, к книжечкам, где
дороги, кони, острова, разговоры, дети с санками, веранды с цветными
стеклами, красавицы с чистыми волосами, птицы с чистыми глазами!..
...Ах, зачем, Бенедикт, ты с мово белого тела каклеты ел?
Я не хотел, нет, нет, нет, не хотел, меня окормили, я хотел только пищу
духовную, - окормили, поймали, запутали, смотрели в спину! Это все она - нет
ей покою... Подкралась сзади - и уши прижаты, и плачет, и морщит бледное
лицо, и облизывает шею холодными губами, и шарит когтем, жилочку зацепить...
Да, это она! Испортила меня, аа-а-а, испортила! Может, мне все только
кажется, может, я лежу у себя в избе с лихорадкой, в матушкиной избе; может,
матушка надо мной склонилась, трясет за плечо: проснись, проснись, ты кричал
во сне, Боже, да ты весь мокрый, проснись, сынок!
Я только книгу хотел, - ничего больше, - только книгу, только слово,
всегда только слово, - дайте мне его, нет его у меня! Вот, смотри, нет его у
меня!.. Вот, смотри, голый, разутый, стою перед тобой, - ни в портянке не
завалялось, ни под рубахой не таю! Не спрятал подмышкой! Не запуталось в
бороде! Внутри, - смотри - и внутри нет его, - уж всего вывернуло наизнанку,
нет там ничего! Кишки одни! Голодно мне! Мука мне!..
...Как же нет? А чем же говоришь, чем плачешь, какими словами боишься,
какими кричишь во сне? Разве не бродят в тебе ночные крики, глуховатое
вечернее бормоталово, свежий утренний взвизг? Вот же оно, слово, - не узнал?
- вот же оно корячится в тебе, рвется вон! Это оно! Это твое! Так из дерева,
из камня, из коряги силится, тщится наружу глухой, желудочный, нутряной мык
и нык, - извивается обрубок языка, раздуты в муке вырванные ноздри. Так
гуняво гундосят заколдованные, побитые, скрюченные, с белыми вареными
глазами, запертые в чуланах, с вырванной жилой, с перекушенной хребтиной;
так, верно, и пушкин твой корячился, али кукушкин, - что в имени тебе моем?
- пушкин-кукушкин, черным кудлатым идолом взметнувшийся на пригорке, навечно
сплющенный заборами, по уши заросший укропом, пушкин-обрубок, безногий,
шестипалый, прикусивший язык, носом уткнувшийся в грудь, - и головы не
приподнять! - пушкин, рвущий с себя отравленную рубаху, веревки, цепи,
кафтан, удавку, древесную тяжесть: пусти, пусти! Что, что в имени тебе моем?
Зачем кружится ветр в овраге? чего, ну чего тебе надобно, старче? Что ты
жадно глядишь на дорогу? Что тревожишь ты меня? скучно, Нина! Достать чернил
и плакать! Отворите мне темницу! Иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный
инвалид? Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!

...Весь мокрый, с головы до раскисших лаптей, Бенедикт барабанил в
двери Красного Терема, зная, что не впустят, нарочно не впустят, заперлись
на засовы, знают, чем взять. Лило, как только в августе льет, бурным,
пенящимся потоком, прочищающим дворы от мусора, от щепы, от очистков, -
мутная пена крутит ошметки и выносит под ворота, на улочки, вон из слободы.
Высоко вверху Оленька растворила окно, выкрикнула матерное, вышвырнула
вразлет дюжину книг, - на, почитай! - и захлопнула створки. Бенедикт грудью
кинулся, спасая, подбирая, обтирая, - убить гадину, - но раскрылось другое
окно, и Терентий Петрович, Министр Нефтеперерабатывающей, в свой черед
сбросил белоснежные, с картинками и папиросной на них бумагою, редчайшие...
не успел подхватить, сокровища чвакнулись в мусороворот, хлюпнули и поплыли,
вертясь... а там уж и Кудеяр Кудеярыч сильными бросками с верхнего яруса,
один за другим, посылал несравненные экземпляры на смерть; Бенедикт не стал
дожидаться конца, конца не предвиделось; приплюснутые рыльца Пузыря и
Конкордии уже свесились из окошек, в ручонках пачки журналов; теща маячила
сзади, удерживая их за кушаки. Он понял. Понял. Это выбор. Ну-с, кого спасем
из горящего дома? Он выбрал, сразу.

ИЖИЦА


Укроп весь выпололи семо и овамо, площадку расчистили граблями,
подножие пушкина обложили хворостом и ржавью, подоткнули полешек и поверху
прикрутили веревками Никиту Иваныча, - к нашему всему, спиной к спине.
Воздух после ливня очистился, и дышать было легко, то есть было бы легко,
кабы не слезы.
Бенедикт стоял впереди толпы, сняв шапку; ветерок играл остатками его
волос, сдувал влагу с глаз. Жалко было обоих, - и Никиту Иваныча, и пушкина.
Но старик, можно сказать, сам, добровольно вызвался. Почти совсем
добровольно. Выказал понимание момента. Правда, и Бенедикт все разъяснил ему
ясно и четко: надо. Надо, Никита Иваныч. Искусство гибнет со страшной силой.
Вам, Никита Иваныч, вот, стало быть, и выпала честь принести жертву. Вы ж
всегда хотели сохранить прошлое во всем его объеме? - ну вот и будьте
умничкой и покажите всем пример, как это делается.
То есть, конечно, никто не заставляет, пожалуйста, можно не ходить. Но
тогда вступает в силу Указ, потому как он подписан, а уж если Указ подписан,
то не вступить он не может. И выйдет искусству абзац.
Неприятный был разговор. Неприятный. Пусть бы, конечно, Никита Иваныч и
дальше жил себе, - сколько ему там отмерено? этого знать нельзя; - но жизнь
требует выбора. Ты за искусство али против? - спрашивает жизнь, и се, настал
час ответа. Такие пироги.
Проплакавшись давеча на холме, в хвощах, проговоривши сам с собою - а
словно бы и другой кто присутствовал, но это только всегдашняя кажимость, -
Бенедикт прояснился и укрепился духом. Али разумом. Спокойнее как-то стал на
все смотреть, - а это, пишут, есть признак зрелости. Раньше все хотел сам!
сам! все сам! Чтобы выше александрийского столпа! Второй человек в
государстве! Указы подписываю! Вот тебе и подписываю: Указы Указами, а в
тени стола ли, кровати ли вырос незаметненько так Петрович-сан, мусорная
гнида, вонючее животное; оглянуться не успели, а он уж все к рукам прибрал.
Как случилось? почему? Раньше у Бенедикта с папой, - тестем тож, - тесная
такая связь была, все вместе, и работа и отдых. Клятву давали. Теперь же и
ключи все у Петровича-сан, и бляшки, и пинзин, и вот теперь искусство. И
смотрит взглядом тухлым, и лыбится желтыми блестящими зубами, не как у
людей; а зубами теми он гордится и говорит: "еще когда рыжуху вставил, до
сих пор стоит".
И толкает, сука, на выбор. Вот и сейчас: Никита Иваныч соглашался
гореть на столбе "Никитские ворота", но семья даже слушать не захотела.
Пущай горит на пушкине. Ясен пень, это Терентия Петровича козни, али,
по-научному, интриги. Это чтоб Бенедикт выбирал: хочешь сохранить искусство,
- прощайся с пушкиным. Либо-либо.
Но Бенедикт прояснился и укрепился, и на все стал смотреть спокойнее,
так что и этот выбор он сделал сразу, без оглядки: искусство дороже.
Только ведь слезам не прикажешь, текли сами.
Никита Иваныч стоял на дровах злой как пес, выкрикивал филиппики и
поносил весь свет. Волновался, понятно. Народу собралось на казнь, - гибель.
Есть и знакомые, только мало, - все сейчас в основном на лечении. Вон
Лев Львович кривится, вон Полторак третьей ногой голубчиков расталкивает.
Вон Иван Говядича друзья на закукорках принесли.
Оленька с Февронией под кружевными зонтиками, на летних телегах,
нарядные, тучные, - оси под ними просевши, колеса на квадрат повело.
Кудеяр Кудеярыч самолично наторкал ржави под хворост, поправил полешки.
- Все - от винта!..
- При чем тут винт, - раздраженно крикнул Никита Иваныч, - винт вы еще
не изобрели, блудодеи гребаные!.. А туда же! Невежество, самомнение, застой!
- Молчи, Прежний старик! - оборвал тесть. - Генеральный Санитар, жизнь,
здоровье, сила, самолично, вот этими вот руками, тебе споспешествует! А мог
дома посидеть, в тепле! Спасибо бы нужно!
- Истопник Никита, знай свое дело, гори! - закричал невесть откуда
взявшийся, постаревший ветеран Шакал Демьяныч слабым голосом.
- Вот что, Шакал, сто раз вам повторять, вы мне не тычьте, - топнул в
полено Никита Иваныч. - И не указывайте!.. Мне четвертое столетие стукнуло!
Хамство ваше у меня еще с Прежней Жизни вот где сидит! Извольте уважать
человеческую личность!
- За что палят-то? - спрашивали в толпе.
- С русалкой жил.
Тесть дал рукой отмашку, навел глазами лучи и понатужился.
- Папа, папа, осторожнее, надорветесь, - волновалась Оленька.
Тесть скосил глаза к носу, свел лучи в одну точку, на ржавь, напружил
шею. Задымилось немного, пошел белый едучий дым, но без огня: отсыревшие
после дождя дрова не брались.
- Пинзинчику плеснуть, - заговорили в толпе, - пинзинчику надоть...
- БЕНзинчику, - закричал с верхотуры рассерженный Никита Иваныч, -
сколько раз повторять, учить: БЕН, БЕН, БЕНзин!!! Олухи!
Бенедикт, утиравший глаза кулаком, дернулся, будто это его окликнули по
имени.
- Да ведь все равно уже, Никита Иваныч... Какая разница...
- Нет, не все равно! Не все равно! Неужели так трудно орфоэпию
усвоить?!
Терентий Петрович выкатил бочонок пинзину.
- Щас мы вам... Щас бзднет!.. С приветом от Шестого таксомоторного!..
Толпа подалась вперед, заговорила, наступала на ноги, толкала в спину.
Бенедикт, вытянув шею, смотрел, как Министр откляпывал ломиком забухшую
крышку. На дрова воды нальет, - догадался Бенедикт. Только как же? Как же
вода с огнем сойдется? Жизнь прожил, - а так и не понял. И еще чего-то не
понял. Было важное что-то...
- Да, Никита Иваныч! - вскинулся Бенедикт. - Забыл совсем! Вот так бы и
упустил! А?! Вот голова дырявая! Книгу-то эту где искать?
- Какую книгу?
- Эту-то! Где все сказано!
- От винта-а-а! - опять закричал тесть.
- Книгу-то эту, что вы говорили! Где спрятана? Чего уж теперь,
признавайтесь! Где сказано, как жить!
Радужная вода плеснула, окатила хворост, потекла. Завоняло. Народ
бросился врозь, размазывая пинзин лаптями. Толпа голубчиков подхватила
сопротивлявшегося Бенедикта, унося от пушкина в улицы.
- Никита Ива-а-аныч! Дедушка! Книга где-е-е? Быстро говорите-е-е!
- Азбуку учи! Азбуку! Сто раз повторял! Без азбуки не прочтешь! Прощай!
Побереги-и-ись!
Выворачивая шею, увидел Бенедикт, как Никита Иваныч набирает в грудь
воздуху, как разевает рот; видел, как отскочил от столба Терентий Петрович,
да поздно: хы-ы-ы-ы-ых! - и вал клубящегося огня, словно взбесившееся по
весне Окаян-дерево, накрыл и пушкина, и толпу, и телегу с Оленькой, и дохнул
жаром в лицо Бенедикту, и простер красное крыло над ахнувшим и побежавшим
народом, как птица мести, гарпия.
Ббух!.. тадах!.. - ударило за спиной, и, оборачиваясь на бегу, Бенедикт
увидел, как вал взвивается на дыбы, как ломит вдоль улицы, взрывая запасные
бочки с пинзином, в один глоток проглатывая избы, красной дугой
перекидываясь от дома к дому, слизывая тыны и частоколы, - туда, все туда,
как по нитке, - к Красному Терему.
Тогда он упал в канаву, в траву, закрыл шапкой лицо и больше не
смотрел.

К вечеру Бенедикт отвел шапку от лица, огляделся пустыми глазами:
равнина еще курилась сизыми дымками, но огонь был сыт и улегся. Кое-где
торчал закопченный остов избы, кое-где целая нетронутая улица стояла посреди
желтой, скрученной жаром травы, но там, вдали, где всегда высились и
отовсюду виднелись красные маковки с резными кукумаколками и узорными
боботюкалками, - там ничего не виднелось и не высилось.

Сожжена моя степь, трава свалена,
Ни огня, ни звезды, ни пути,
И кого целовал - не моя вина,
Ты, кому обещался, - прости...

Над желтой, жженой поляной черной гуглей стояло и курилось то, что
раньше было пушкиным. Дубельт - дерево крепкое, столярное дело понимаем.
Бенедикт доволок себя до останков поэта и заглянул снизу в обугленные,
размытые жаром былые черты. Бакенбарды и личико спеклись в одну лепеху. На
вздутии локтя лежала кучка белого пепла с перебегавшими огоньками, а все
шесть пальчиков отвалились.
У подножия скорчился обугленный трупик. Бенедикт посмотрел, тронул
ногой, - Терентий. Точно, он, зубы его.
Пахло гарью. Жизнь была кончена. За спиной у идола сплюнули и
пошевелились.
- Подай руку, слезу. Тут высоко, - прохрипел Никита Иваныч.
Черный как пушкин, - только белки глаз красные от дыма, - без волос и
бороды, кряхтя и еще дымясь, Никита Иваныч оперся о бесчувственную
Бенедиктову руку и слез с разваливающихся, прогоревших подпорок. Сплюнул
угли.
- Кончена жизнь, Никита Иваныч, - сказал Бенедикт не своим голосом.
Слова отдавались в голове, как в пустом каменном ведре, как в колодце.
- Кончена, - начнем другую, - ворчливо отозвался старик. - Оторви хоть
рубахи клок, срам прикрыть. Не видишь, - я голый. Что за молодежь пошла.
На пепелище, вцепившись обеими руками в кудлатые волосы, бродил Лев
Львович, из диссидентов, разыскивая что-то в траве, которой не было.
- Левушка! Подите сюда. Так на чем мы остановились? - Никита Иваныч
обматывал себе чресла Бенедиктовой жилеткой. - Прищепку бы бельевую... До
чего народ ленивый... Прищепок не заведут...
- Английскую булавку! - с укором подбежал Лев Львович. - Я всегда
говорил: английскую булавку! Прекрасное, цивилизованное изобретение.
- Англии нет, голубчик. Сами должны. Нашу, липовую, деревянную.
- А вот это душок! - закричал Лев Львович - Это попахивает газетой
"Завтра"! Душок! Не в первый раз замечаю! Попахивает!
- Слушайте, Левушка, бросьте все это, а давайте отрешимся, давайте
воспарим?
- Давайте!
Прежние согнули коленки, взялись за руки и стали подниматься в воздух.
Оба смеялись, - Лев Львович немного повизгивал, как будто боялся купаться в
холодном, а Никита Иваныч посмеивался басом: хо-хо-хо. Никита Иваныч
обтряхивал с ног золу, - ступня об ступню, быстро-быстро, - и немножко
запорошил Бенедикту глаза.
- Э-э-э, вы чего?! - крикнул Бенедикт, утираясь.
- А ничего! - отвечали сверху.
- Вы чего не сгорели-то?
- А неохота! Не-о-хо-та-а!..
- Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?..
- А понимай как знаешь!..

О миг безрадостный, безбольный!
Взлетает дух, и нищ, и светел,
И гонит ветер своевольный
Вослед ему остывший пепел.

Москва - Принстон - Оксфорд - остров Тайри - Афины - Панормо - Федор-Кузьмичск - Москва

1986-2000